и там, где оставлял топор случайную зазубрину, оплывали бревна желтым прозрачным янтарем. Летнее солнце высушило янтарь, легкостью и прочностью напитало сруб. Звенел топор в отцовых руках, и был отец весел и бесшабашен. Наверно, оттого, что – плотник от самых детских лет, умелец – впервые в жизни ставил он избу себе, своей семье. «Ты, мать, это… поберегись, уйди!» – покрикивал он, когда хваталась она за бревно, желая помочь ему… А до того как сруб поднять, фундамент клали из дикого, самородного камня-валуна. Брали камень в поле, за околицей. До сих пор лепятся к его шершавым бокам ржавые лишайники. Грудью наваливаясь на лом, отдирал отец приросшие к земле неподъемные булыжники, но виду, что ему трудно, не подавал, только ее придерживал: «Уйди, баба, человека в себе зашибешь… Сам управлюсь».
Была она тогда тяжела Юркой. Он и приспел на новоселье.
И младшего, Бориску, в эту избу из больницы доставила. Только Валентину с Зоей не повезло – принимала их повитуха в старом, разваленном домишке, в том самом, который от свекрови молодым достался. Одно название было – дом, а так – курятник, не этому чета.
Отсюда, от землянки, мать видела только высокое заднее крыльцо и заднюю стену с просторным, в резных наличниках, окном. Лицом своим, с тремя окнами по фасаду, изба – она крайняя в селе, изначальная – глядела на желтую, размытую вешней водой дорогу.
Там, через дорогу, в такой же, как и у них, землянке ютятся Беловы. Оно хорошо видно от калитки, их пристанище, потому что стоит не в ряду других, а на отшибе малость. Черный, приплюснутый, обложенный дерном холмик, перевернутый чугунок с выбитым дном, над ним труба.
Земля во дворе подсыхала, курилась испариной, и четко рисовалась на ней паутина тропинок. Скатываясь с избяного крыльца, разбегались они в вишенник и смородину, к погребу и калитке в заборе, к воротам. И лишь землянку не вязала тропка с крыльцом. С тех пор как хозяином в избе стал рыжий Альберт, вход туда заказан и матери, и отцу, и ребятам.
Тихо во дворе. Молчит у крыльца движок – черная чугунная машина со множеством медных краников и трубок. Когда Альберт чинит аккумуляторы, заряжает их, движок пыхтит не умолкая и до того входит в раж, что начинает разгневанно подпрыгивать на месте, сердито плюется горячим маслом и кипятком, выбрасывает из трубы клубы грязного дыма. В такие минуты он очень похож на своего хозяина, на Альберта.
Сейчас движок молчит, а на крыльце стоят громадные черные ящики – аккумуляторы… И в окне дома, за синими тюлевыми занавесками – тюль перед самой войной мать купила в сельмаге – никакого движения. Наверно, Альберт отремонтировал эти самые аккумуляторы, вынес их на солнышко и убыл доложить начальству о сделанной работе.
У движка, под самой выхлопной трубой, лежит пучок соломы, прикрытый старой газетой. Какое-то промасленное тряпье рядом в кучу свалено. Мать подивилась неаккуратности немца. И забеспокоилась. Чего это он, однако? Искра упадет – весь дом спалит. Но убрать сама не решилась: он бешеный, Альберт-то, лучше уж тихо показать ему, когда вернется.
А Юрки с Борькой так и не видно. То день-деньской крутятся у забора, а то вовсе с глаз пропали.
Горьковатым ароматом веяло от вишенок: почки на ветвях набухли, вот-вот начнут постреливать. Где-то неподалеку – за сырым и местами заснеженным лугом, который начинается от дороги, да за ближним лесом – бухали орудия. Бухали негромко и неопасно, не нарушая тишины, – будто бы почки на деревьях раскрывались. Там, от села в шести километрах, проходит линия фронта. Пушки каждый день гремят, к ним в селе привыкли.
«Пойду к Беловым, – надумала мать. – Зойку прогоню – засиделась, да может, им известно что… Может, – обожгло страхом, – Зойка о Валентине все разузнала и домой боится идти?»
Ожидание вконец истомило ее. А хуже ожидания – неизвестность, не дает покоя мысль о Валентине. «Пока сама не увижу – не поверю, что нет его в живых, – твердит она себе. – Сватья и набрешет – недорого возьмет. Только ведь не с потолка же…»
Шаги у нее медленные, неуверенные. А идти нужно. Нинку Белову – она тремя годами старше Зои – тоже взяли в обоз, за ездовую, не посмотрели, что девчонка. В одночасье с Валентином повели их.
Неужто и с ней что?
Она успела дойти до калитки и остановилась, услышав приглушенный разговор за спиной.
– Ушла мама! – не сдерживая радости в голосе, возвестил Бориска.
– Тише ты! Разорался… – прикрикнул на брата Юрка.
Обернулась. Две фигурки вынырнули из-за угла дома, с маху шлепнулись на сырую землю, поползли в кусты смородины. Играют в проклятую войну мальчишки, штаны протирают. Только от матери чего им беречься?
Громко хлопнув калиткой, вышла на дорогу. Шальной ручеек бросился ей под ноги. Мать остановилась, примериваясь, как лучше перешагнуть через него. «Что же это они от меня хоронились? – не давала покоя мысль о ребятах. – Недоброе затеяли, надо поглядеть».
Тихо, без стука вернулась она во двор, обошла избу кругом, задержалась на углу, у крыльца. Сыновья стояли на коленях у движка, спиной к ней, вытянув руки, колдовали над пучком соломы, прикрытым грязной газетой. Тонкий лучик прыгал по газетному листу, бумага чернела и коробилась там, где он пробега́л, занималась огнем. Едко – и на расстоянии ощутимо – пахло горящей ватой, дымилось наваленное в кучу тряпье.
Мать охнула, выбежала из-за укрытия.
– Вы чего тут?
Ребята вздрогнули, вскочили на ноги, готовые задать стрекача. Но, увидев, что это мать, успокоились. Штаны у обоих мокрые, в грязи.
– Мы так… играем… – виновато улыбнулся Юрка. – Мы ничего…
Борис укрылся за спиной старшего брата.
– Мы играем, – подтвердил он серьезно.
– А ну, покажи руку!
Юрка послушно вытянул руку, разжал кулак. На ладони лежал выпуклый кругляш увеличительного стекла.
Мать схватила стекло – оно было теплым, горячим даже. Спрятала в карман телогрейки.
– Господи! Одно к одному. Все несчастья сегодня бабка к нам в дом тащит. На помойку ее, игрушку эту, на помойку!.. Ну-ка, живо бегите домой. Чтоб духу вашего здесь не было! Снимайте с себя всё, что на вас есть. Стирать буду. До исподнего снимайте!
А сама принялась яростно затаптывать тлеющие тряпки. Уходила, остывала боль в ногах. А тряпки никак не хотели гаснуть, тлели, чадили, и уже с одной на другую перелетали синие змейки пламени, острыми языками жалили выхлопную трубу. Тогда мать, обжигая руки, схватила в охапку и тряпье, и солому, и грязный газетный лист, метнулась с ними за землянку, к помойной яме, швырнула все в темную воду, чтобы и следа, намека мелкого на пожар не оставалось. Потом вернулась к движку, быстро и с тщательностью прибрала все, что
