лучше бы я спала! Разве ты слышишь меня, ты, кусок камня? Слышал, о чём я тебе говорила? Потешался надо мной, должно быть, и над моими глупыми мечтами.
Мечты не глупы, хотел сказать я. Не глупы, если они зажигают огни в глазах и делают сердце лёгким.
— Конечно, мне не бывать за морем! — воскликнула Нуру. — Мореходы не берут в команду женщин, даже чтобы драить полы или варить обед. Они сказали, возьмут меня для утех, и смеялись. Смеялись! Я ненавижу корабли, и пусть они все потонут!
Она умолкла, натирая мои плечи, и молчала, пока не дошла до локтей.
— Ты не так уж красив, — сказала она, всё ещё избегая смотреть мне в глаза. — Ни узоров, ни цветных камней. И всё же за тебя заплатят золотом, и дура я была, что не решилась на это раньше. Я устала, слышишь ты, устала, только работа, работа за медяк, у братьев свои семьи, а у меня Поно и больная мать — я устала! Устала выгадывать, чтобы хватило еды. Плачу целителю, а долг только растёт. Я не знаю, что будет завтра, я устала бояться, я устала!
Голос Нуру дрожал, но она не плакала. Я ощущал её боль, как свою, и сделал бы всё, чтобы её унять. Если бы я только мог.
— Ты отправишься в Дом Песка и Золота, — сказала Нуру, глядя в сторону. — Светлоликий Фарух щедро заплатит мне. Я смогу не бояться, не нужно будет унижаться перед целителем, и я уеду отсюда. Туда, где маму вылечат, где нет моря, проклятых мореходов и их кораблей! А ты… а тебе там будет хорошо. Там красиво, должно быть, в Доме Песка и Золота. Так даже лучше, а здесь — здесь может упасть камень, и тебя разобьёт…
Голос её под конец совсем сел. Не выдержав, Нуру расплакалась и, отбросив щётку, припала к моей груди.
— Прости меня! — воскликнула она. — Хороший мой, прости, но что мне делать, что? Я больше не могу, не могу больше! Я видела цветы в пустыне и верила в счастье, так верила, а оно не пришло. Может, я уснула тогда, и вай-вай пригрезились мне во сне?
Нуру прижималась ко мне, всхлипывая и дрожа всем телом. Она пыталась зажать себе рот, чтобы голос её не летел по ущелью эхом, и плач, горький и слабый — крик о помощи, на который некому откликнуться, — рвал мне сердце. Дрожащие мокрые пальцы её нащупывали мои в тщетной попытке пожать, и как бы я хотел пожать их в ответ!
— Нет, нет, — вскричала Нуру, — я не могу так! Не отдам тебя им! Прости меня, прости… Видишь, до чего я дошла — хотела продать друга! Нет, повернётся гончарный круг, и будет ещё день, и может, он принесёт нам счастье. Я ещё могу держаться! Нужно верить, каменный человек, да? Нужно верить?
Нуру подняла глаза и застыла. Медленно, осторожно подняла руку, провела пальцами по моей щеке.
— Это вода не высохла? — пробормотала она и уже двумя ладонями утёрла мои глаза, а потом зашептала потрясённо:
— Ты плачешь!.. Бедный мой, ты плачешь, ты живой, а я перестала верить в это! Ты живой, ты всё слышишь, всегда слышал!
Она плакала и смеялась, и гладила меня по щекам, и в сумерках ушла счастливой, будто я дал ей знак, что всё наладится. Лучше бы это дитя обменяло меня на золото, или что ей обещали за такого, как я. Но кому и зачем платить за людей моего народа?
Дети Великого Гончара, мы выше вождей людских. Сотворённые из красной глины с берегов полноводной Вануи, первыми мы явились на эти земли, и возвели город, и жили — как долго, ничем не измерить. Тогда не было смерти, и не было времён.
Прочие дети явились позже и всегда почитали нас как первых. В любом поселении мы находили приют, и услужить нам было за честь. Что изменилось, пока я спал?
Я ждал и ждал, но Нуру опять пропала.
Она пришла в ночь, когда над ущельем ревела буря. Ветер летел — казалось, он смёл бы меня, будь я не так тяжёл. Камни трещали. Великий Гончар сердился. Он топал ногой и склонялся ниже, пытаясь отыскать глину, чтобы исправить свою работу. Пальцы его тревожили землю. Стены ущелья стонали и пели.
Нуру — листок, подхваченный ветром — прибило к моим ногам. Растрёпанная, тёмная в этой тьме, она обняла меня за шею. Руки её дрожали, тело дрожало, голос дрожал.
— Проснись! — взмолилась она. — Проснись, каменный человек! Прошу тебя, прошу, мне не на что больше надеяться! Слышишь, братья решили: Нгуву возьмёт к себе мать, Ндани заберёт Поно, а меня — меня отдадут Хепури, торговцу, в жёны. Они уже сговорились, он принёс дары… Все рады, они меня продали. Все знают про Хепури: когда Великий Гончар обжигал его в печи, пережёг сердце, и теперь нет в нём милости ни для кого. Он уже брал жену, и она умерла. Я не хочу!
Нуру отстранилась, пытаясь заглянуть мне в лицо, но в этой тьме ничего было не разглядеть. Ветер трепал её волосы, и они, как живые, оплетали меня. Нуру плакала, гладя меня по щекам.
— Прошу, мне больше некуда идти! Меня били, чтобы я согласилась, а теперь не знаю, что сделают. Что, скажи, что нужно, чтобы ты встал?
Там, наверху, тяжёлый кулак ударил по гончарному кругу, и камни посыпались недалеко от нас. Я напряг все силы, но не смог шевельнуть и пальцем.
— Говорят, вас поднимает кровь, — пробормотала Нуру. — Я готова. Даже если умру, лучше так, с тобой…
Я должен сам. Не нужно, Нуру. Не нужно! Что держит меня, отчего я не в силах двинуться? Каменные стены трещат, и я сам вот-вот разобьюсь на куски, я рвусь, я пытаюсь, Нуру! Подожди!
У неё был нож. Я не увидел блеска, но ощутил холод лезвия, безвредного для каменного тела. Жар, текучий и влажный, опалил кожу. Нуру обвила меня руками и приникла к моим губам.
Ущелье завыло десятками голосов, загрохотало, осыпая нас каменной крошкой. Стена передо мной затряслась и поехала вниз, рассыпаясь на части — та стена, где Нуру рисовала свою жизнь и свои мечты. Это место опять менялось. Я видел такое прежде, но для Нуру это опасно.
Я вскинул руку, защищая её. Боль пронзила моё тело, но я двинулся. Я сумел.
Ущелье ожило вместе со мной, превратилось в море, каменная волна захлестнула ноги. Я встал, удерживая Нуру. Я
