казалось, не обращали внимания на то, что их называют «людьми без роду и племени», продолжая исповедовать идею интернациональной солидарности трудящихся с той же решимостью, что и учение о классовой борьбе{7}.
Так продолжалось до 4 августа 1914 г. В этот день социал-демократы вместе с прочими фракциями рейхстага проголосовали за предоставление имперскому правительству военных кредитов. Нельзя сказать, что депутаты от СДПГ, в отличие от последних предвоенных дней, вдруг неожиданно убедились в миролюбии Германской империи. Более того, даже убежденные сторонники выдачи военного кредита не сомневались в том, что Германия после убийства в Сараево наследника австрийского престола подтолкнула Австро-Венгрию к войне с Сербией, развязав тем самым общеевропейскую войну. Однако когда война стала свершившимся фактом, социал-демократы не видели альтернативы политике «классового мира» внутри страны и поддержке военных мероприятий империи. Тот факт, что к противникам Германии относилась Россия, облегчил социал-демократам принятие этого решения, ведь еще со времен революции 1848–1849 гг. царская Россия, по мнению Маркса, Энгельса и левых сил в целом, была главной силой европейской реакции. Ненависть к России сочеталась с надеждой на внутренние реформы в Германии. Национальная солидарность, как ожидало партийное руководство, по крайней мере должна была устранить имевшиеся препятствия на пути к социальному и политическому равноправию рабочих{8}.
Кроме того, решение от 4 августа 1914 г. с предельной очевидностью также продемонстрировало, в какой мере рабочие, приверженные социал-демократии, уже были интегрированы в существующее общество. Оказалось, что идея международной солидарности пролетариата — это одно дело, а чувство общности с собственным народом — совсем другое. Растущие зарплаты, социальные улучшения, право участия в политической деятельности — все это имело не меньшее значение, чем дискриминация, которой все еще подвергались социал-демократы. В 1914 г. германским рабочим уже было что терять, кроме своих цепей, и соответственно большинство из них проявило готовность внести вклад в победу отечества.
Конечно, и в 1914 г. среди социал-демократов нашлись люди, выступившие против новой патриотической линии партии. Большинство диссидентов еще до войны принадлежали к левому или, как Роза Люксембург и Карл Либкнехт, к крайне левому крылу партии. Однако к первым критикам официального курса относились также представители «марксистского центра», например Гуго Гаазе, бывший вместе с Фридрихом Эбертом председателем СДПГ, и Карл Каутский, и даже «правый» Эдуард Бернштейн. Карл Либкнехт, убежденный в вине Германии в развязывании войны, первым из депутатов рейхстага от социал-демократов проголосовал 2 декабря 1914 г. против военных кредитов. В декабре 1915 г. его примеру последовали еще 19 парламентариев. После очередного «нарушения партийной дисциплины», на что большинство ответило их исключением из фракции, оппозиция сорганизовалась как Социал-демократическое трудовое содружество, ставшее зародышем НСДПГ, основанной в апреле 1917 г.
Противники военных кредитов могли апеллировать к тем идейным позициям, которые до 1914 г. были бесспорными для II Интернационала. Они имели все основания рассматривать тезис об «оборонительной войне» как обман общественности и, в свою очередь, определять ее как империалистическую. Раз за разом представители социал-демократов большинства давали повод для упреков в отступлении от убеждений довоенной поры и даже в дрейфе в сторону буржуазного национализма. Тем не менее оценка голосования 4 августа 1914 г. как «предательства» была ошибкой. Патриотические настроения захватили большую часть депутатов от СДПГ и их сторонников. Еще раньше, чем это сделала фракция в рейхстаге, о сотрудничестве с правительством заявила Генеральная комиссия Свободных профсоюзов. Если бы СДПГ отклонила военные кредиты, ей пришлось бы столкнуться не только с расколом внутри партии, массированными репрессиями со стороны государства и бойкотом со стороны общественного мнения. Проголосовав против, социал-демократы объективно бы встали на сторону военных противников Германии, и таким образом, спровоцировали бы опасность гражданской войны. От шага в эту пропасть партию спас инстинкт самосохранения{9}.
Чем дольше продолжалась война, тем яснее становилось, что для Германии речь шла отнюдь не об обороне. Сторонники пангерманизма вместе с представителями тяжелой промышленности призывали к захвату все больших территорий в Европе и Африке, и того, что из этих призывов становилось частью официальной политикой, было бы более чем достаточно, чтобы обеспечить господство Германии на европейском континенте. Только когда начала таять вера в германскую победу, умеренные силы попытались создать внутренний фронт против сторонников экспансионистской захватнической политики. Среди умеренной буржуазии сторонником мира зарекомендовал себя депутат от Партии Центра Матиас Эрцбергер, в первые годы войны сам бывший убежденным аннексионистом, теперь пытавшийся сформировать парламентское большинство для заключения компромиссного мира. В июле 1917 г. социал-демократы, Центр и Прогрессивная народная партия приняли совместную резолюцию, требовавшую заключения мира без «насильственных уступок территории, политического, экономического и финансового принуждения». Эта «мирная резолюция» положила начало тесной совместной работе трех партий, располагавших в рейхстаге большинством мест. По этой причине их не могло игнорировать ни гражданское руководство рейха, ни Верховное военное командование (ОХЛ).
Против нового парламентского большинства сразу же мобилизовались сторонники «войны до победного конца». Основанная в 1917 г. Немецкая отечественная партия, поддержавшая программу территориальных завоеваний и заручившаяся серьезной поддержкой со стороны военного руководства, очень быстро разрослась в массовое движение. Одновременно все более радикальными становились настроения уставшего от войны рабочего класса. Первая массовая забастовка произошла в апреле 1917 г. Она стала эхом «Февральской революции» в России, в действительности состоявшейся по григорианскому календарю в марте 1917 г. Ее участники выступали против всего, что уже давно угнетало рабочих: материальных лишений, принявших голодной «брюквенной» зимой 1916–1917 гг. экстремальные формы; становившегося все более очевидным разительного неравенства в распределении тягот войны; затягивания давно назревших реформ, как, например, демократизации прусского избирательного права. «Стихийные» забастовки весны 1917 г. оказались тревожным сигналом для профсоюзов. Инкорпорация профсоюзов в военную экономику, получившая юридически обязательную форму в результате принятого в декабре 1916 г. закона «О патриотической вспомогательной службе», по мнению многих рабочих ставила под сомнение способность профсоюзов представлять их интересы{10}.
Как и апрельская стачка 1917 г., массовая берлинская забастовка января 1918 г., в которой участвовали рабочие военной промышленности, была определенным образом связана с событиями в России. После Октябрьской революции большевики стремились заключить мир, что давало обеим центрально-европейским державам, Германии и Австро-Венгрии, шанс закончить войну на востоке. Когда 12 января в ходе мирных переговоров в Брест-Литовске, под давлением большевиков проходивших в публичном режиме, генерал Макс Гофман, ударив кулаком по столу, заявил, что Германия и так уже является победителем и этот факт стоит учитывать, он, помимо собственной воли, дал сигнал к массовому выступлению пролетариата. В Берлине стачка проходила под влиянием так называемых «революционных старост» металлообрабатывающей промышленности, бывших в основном сторонниками НСДПГ. Забастовка, в которой в конце января 1918 г. только в столице приняло участие около полумиллиона рабочих, была, с одной стороны,
