объявил Спартак Маратыч. — Все мы знаем, что партия поставила задачу уложиться за три года. Наш завод имеет все возможности выполнить это важное задание: нет у нас ни пьяниц, ни прогульщиков, работаем сознательно, почти все выполняем больше ста процентов плана в день. Что же? Нужно только продолжать трудиться дальше? А? Работать как работали?
Молчание.
— А может быть, теперь, когда мы знаем, что вполне могли бы несколько повысить темпы производства, оставаться в рамках прежних нормативов, почивать на лаврах было бы ошибкой?
— Преступлением! — выкрикнул Люсек.
— Предлагаю, — объявил Спартак Маратыч, — встречный план! Пятилетка за два с половиной года! У кого какое мнение на этот счет, товарищи?
Рабочие смущенно посмотрели друг на друга. Поднялась рука Никифорова.
— Что ж, оно неплохо, — начал он. — Вот помнится, на стройке Красногэса… Впрочем, нет, по-моему, на Кубической централи… Словом, там ребята выполнили план на триста три процента. В годы первой пятилетки. Им тогда труднее было. Если вот Мотор еще подтянется, да Дизель Николаевич прибавит пять процентов, да Прогрессова возьмется посерьезнее, так, думаю, потянем. Я б попробовал. Хотя без обещаний… Чтоб не опозориться… Оно ведь как: не говори «гоп»…
— Ладно вам, папаша! Это старая пословица! — воскликнул Революций. — Я за встречный план! Вообще, по-моему, мы тут обленились за последнее время. Сто процентов выдаем — и ладно, и довольны! Что это такое!?
Встал Краслен:
— А что, по-моему, дело! Прав Спартак Маратыч! Вот Никифоров сказал, что, мол, не нужен встречный план, пускай без обязательств. А по-моему, очень нужен! Он нас подстегнет! Работать лучше станем, если будем знать, что обещали!
Еще несколько рабочих выступили в пользу пятилетки за два года. Кое-кто поддерживал Никифорова, прочие считали, что вернее взять побольше обязательств, чтоб лишить себя возможности не выполнить их. Только Электриса Никаноровна, столовщица, сказала:
— Раз правительство решило за три года, так и надо. Нечего выдумывать. Все сделаете за два, а потом что? Будете бездельничать?
Все над ней, конечно, посмеялись: толстая нарпитовка не шибко разбиралась в производстве и, хотя была хорошей коммунисткой, не могла понять, что инициатива пролетария — важнейший элемент народного хозяйства.
— Значит, голосуем? — предложил Спартак Маратыч.
Тут раскрылась дверь, и на пороге появился сборщик Аверьянов.
— Ишь, не запылился! — фыркнул кто-то из рабочих.
— Сильно извиняюсь, — бросил сборщик, но в его так называемом извинении сквозили нотки наглости.
Начальник хмуро посмотрел на Аверьянова, самодовольно усевшегося нога на ногу в первом ряду:
— Ты совсем не уважаешь коллектива, Степан.
— Да? Это почему же?
Пролетарии зашушукались.
— Сам знаешь почему. Ты мне тут не паясничай! Смотрите-ка, нашелся, независимый какой! — вспылил Маратыч. — Может, ты при старом председателе себе так позволял на полчаса опаздывать! Но с этим я покончу!
— Ты, гляжу, себя одного уже за весь коллектив почитаешь, — бросил Аверьянов. — Не тебе меня манерам учить! Зарываешься, Маратыч…
— Я-то зарываюсь!?.. Это, знаешь, ты, товарищ, зарываешься! Считаешь, что другие дожидаться тебя будут?
— Я в цеху работал. Надо было дело кончить, прежде, чем сюда идти. Работа-то важнее разговоров. Или ты так не считаешь?
«Что он мелет, этот Аверьянов? — думал про себя Краслен. — Чего он добивается? Странный, подозрительный экземпляр. Я-то думал, таких больше нет в наше время».
Аверьянов на завод пришел недавно. В коллектив он как-то сразу не вписался. В этом человеке каждая черта была нелепой, нетипичной, удивительной: и брови, черные как смоль, при светлых, почти белых волосах, и безыдейное имя — Степан Аверьянов, и все его манеры, поведение. Сборщик вечно был не в духе. В директивах руководства он все время находил какую-нибудь мелочь, самую последнюю детальку, которая ему не нравилась: ходил, ругал, ворчал, хотя, конечно, в пользу буржуазного порядка не высказывался. Очень любил выделиться. Если все шли есть, он шел работать, если все работали — бурчал, что должен пообедать. Так же и сегодня: рассуждения о неком срочном деле, не дающем вовремя явиться на собрание, были попросту нелепы. Ведь собрание было плановым, проводилось после окончания всех смен и являлось неотъемлемой частью важного процесса управления предприятием.
"Удивительно! — продолжал рассуждать Краслен. — Такое ощущение, что мы перенеслись в первую пятилетку, когда на заводах еще водились вредители в вражеские агенты!"
— Ты вот что, Аверьянов… — начал председатель.
Грохот взрыва прервал его речь. Дверь столовой-клуба с шумом распахнулась, где-то рядом загремели бьющиеся чашки и тарелки, окна треснули.
— Ой, мамочки! — завизжала Электриса Никаноровна и шлепнулась без чувств. Какая-то закройщица метнулась к ней. Остальные пролетарии бросились к дверям.
— В нас бомбу с самолета кто-то кинул!
— Капитал! Ангеликанцы!
— Саботажники! Вредители!
— Без паники! Без паники! — кричал Спартак Маратыч. — Покидаем помещение организованно!
Через пять минут Краслен вместе с толпой был в сборочном цеху. В помещении, где он прежде находился, теперь валялись искореженные части механизмов, жалкие остатки от конвейера, дымящиеся стропы. Все это ужасно походило на картины из фойе, на фантазии художников, искавших Самой Сути через разрушение видимых вещей. Воняло гарью. Пролетарии, забившие собой все помещение, волновались, охали и ахали, шептали: «Что ж теперь-то?», «Кто ж это так, а?», «А как же с планом?». Появился директор Непейко, на лице которого все прочли испуг и замешательство.
— А ну-ка, разойдись! — велел Спартак Маратыч.
Пролетарии расступились, дав ему пройти в то место, где в полу зияла дыра.
— Ни к чему не прикасаться! — энергично потребовал завкомовский начальник.
Он провел осмотр места преступления. Потом велел всем выйти и остался в помещении с директором Непейко.
По прошествии еще минут пятнадцати рабочие опять пришли в столовую, расселись и Маратыч объявил:
— Товарищи рабочие! Взгляните друг на друга. Кто сейчас отсутствует? Кто не был на собрании? Мне нужно записать их имена.
Тут Краслен впервые в жизни ощутил противное волнение, похожее на страх. Об этом чувстве он, счастливый, честный житель справедлмвой страны, доселе знал лишь из художественной литературы.
Ходить на заседания завкома было, в общем, обязательно, но санкций к тем, кто прогулял, не применяли и никак не контролировали посещаемость. Те, кто не пришел, лишали себя голоса и власти в управлении заводом — хуже было только им самим. Случаев, чтоб кворум не собрался, не бывало. Процедура выявления прогульщиков на памяти Краслена тоже была первой. Ведь на тех, кто не присутствовал на собрании, подозрение падало в первую очередь…
— Я знаю, кого не было! — воскликнули из зала. — Не было Пятналера Безбоженко!
— А что сразу Пятналер!? — возмутились двое старших братьев этого товарища. — Рехнулись?! Он, по-вашему, преступник?! Вон, на Аверьянова взгляните! Если кто из наших, так уж точно…
— Тихо-тихо! — оборвал Спартак Маратыч. — Никого не обвиняем, но
