забыл, что рядом в лесу могли быть и другие фашисты. Возможно, целые роты и батальоны… Удержаться он не мог.
Короткая очередь его автомата отдалась звонким эхом и исчезла где-то в глубине старого леса.
Несколько минут Щербаков не двигался: а вдруг кто-нибудь из фрицев только притворился мертвым? Не прибегут ли откуда-нибудь другие? Но всюду было тихо, фашисты не шевелились. Разведчик оттащил их в кусты, швырнул туда и окровавленный ковер. Его вдруг осенила отчаянная мысль: «Пускай фрицевский танк послужит советским разведчикам!» Щербаков положил на броню ровную палку и мохнатое белое полотенце, каким еще несколько минут тому назад утирались вспотевшие гитлеровцы. Вокруг царило лесное безмолвие.
Теперь надо было как можно быстрее привести сюда Спиридонова. Щербаков метнулся к ели, под которой оставил товарища. Николай, до боли сжимая в руке гранату на боевом взводе, полз навстречу.
— Что там? — встревоженно спросил он.
— Ничего, Николай… Станешь и ты танкистом… Эх, сестренки-шестеренки… Ныряй в люк. Да прицепи полотенце к палке. — Щербаков бережно подсадил товарища и вскочил на броню.
В танке он старался подбодрить Спиридонова, но у самого на душе было тревожно. Заведется ли мотор? Как проскочить линию фронта на танке? Не превратится ли эта стальная коробка из верной спасительницы в гроб? Но раздумывать, а тем более отступать — было поздно: вот-вот немцы наскочат.
Щербаков примостился на сиденье механика-водителя, закрыл крышку люка. Сразу стало темно и душно. Когда глаза немного привыкли к темноте, разведчик покрутил сзади блестящую рукоятку, нажал левой ногой на стартер. Правая нога уверенно легла на педаль подачи горючего. Мотор норовисто рявкнул, потом загудел мягко и плавно. Когда двигатель прогрелся, Щербаков обеими руками осторожно подал послушные рычаги вперед. Машина покачнулась, двинулась с места и, набирая скорость, загрохотала по шоссе на восток.
«Как добраться до передовой? — волновался Щербаков. — На шоссе, наверное, патрули. Небезопасно… А проселочной дорогой вызовем подозрение: фашисты придерживаются шоссейных дорог… Драпанем шоссейной». Приняв такое решение, Щербаков немного успокоился.
Мотор работал на полную мощность. В танке стоял невероятный грохот. Отработанные газы слепили глаза, набивались в рот. На разбитой дороге машину кидало из стороны в сторону. Она то взлетала, словно на крыльях, над ухабами, то тяжело зарывалась носом в свежую большую воронку и, гремя гусеницами, выбиралась из нее.
— Что ты делаешь? — вскрикнул Спиридонов, но слова потонули в грохоте.
Николай старался сохранить равновесие, потом ударился о какой-то толстый цилиндр. Раненый потерял сознание и не видел, как в смотровой щели промелькнули угловатые замаскированные палатки немецкого эвакогоспиталя, зеленые будки санитарных автомашин. По обочинам дороги брели группы легко раненных гитлеровских солдат с губными гармошками. Ближе к фронту подтягивались артиллерийские склады, корпусные, дивизионные и полковые тылы с разным армейским добром.
Щербаков уменьшил скорость и свернул с шоссе на полевую дорогу. Теперь укачивало меньше, и Спиридонов очнулся. Он немного приподнял люк и сквозь узкую щель жадно вдохнул свежий воздух. Тем временем танк взобрался на пригорок и притих в редком кустарнике.
— Ну как, Николай, живой? Может, бросим этот катафалк и дождемся ночи? Или двинем в танке? Эх, если бы ты умел стрелять из танковой пушки!
— Сил нет… Двигай! Только медленнее, чтоб фрицы ничего не поняли.
Оба люка закрылись одновременно. Николай припал к щели. Вдали он узрел извилистую гитлеровскую траншею, за ней тянулись проволочные заграждения, чернели окопчики боевого охранения, вырисовывались покрытые желтым дерном блиндажи. От каждого блиндажа в тыл были выкопаны ходы сообщения. В одном из таких ходов два гитлеровца устроили себе полевую парикмахерскую. Над самоваром, в котором кипятилась вода, трепетал легкий сизый дымок. Танк неуклюже припадал то на одну, то на другую гусеницу, и поэтому Спиридонову казалось, что намыленные фрицы все время пытаются выскочить из окопов.
Правее вился довольно глубокий овраг. Окопов здесь не было: немцы избегали влажных и удушливых низин. Как раз в этот овраг и направил танк Федор Щербаков.
К передовой машина подползала медленно, осторожно, словно каждая пядь земли ей чем-то угрожала.
Неожиданно из окопчика на склоне оврага выпрыгнули два гитлеровца в кожаных комбинезонах и пошли навстречу танку, сигналя флажками. Это был приказ остановиться.
Щербаков затормозил и вдруг резко оттолкнул рычаги. Танк зло подмял под себя обоих фашистов и вырвался из оврага. На него с огромной скоростью помчались вражеские окопы, растерянные лица немецких пехотинцев, колючие проволочные заграждения перед нейтральной полосой, густо исклеванной нашей артиллерией. Поодаль перепуганный расчет противотанкового орудия никак не мог сбросить тугой брезентовый чехол. Орудие исчезло под танком нерасчехленным.
«Кажется, проскочили на нейтралку благополучно! — Бурная радость переполнила сердце. — Быстрей белый флаг!» Спиридонов крепко привязал бахрому полотенца к палке и только теперь почувствовал, как дрожат руки… Открыв люк, он вставил палку с полотенцем в отверстие на башне.
Спиридонова охватило лихорадочное возбуждение. Он скользнул в башню, долго хватался за разные рукоятки, колесики, пока сообразил, что к чему. Поднатужась, он повернул башню, послал в казенник снаряд. Затвор автоматически закрылся. Николай потянул за шнур и выглянул из люка. Выпущенный неискусным артиллеристом снаряд разорвался далеко за передовой. Спиридонов снова припал к пушке, но второй раз выстрелить не смог. Сверху в открытый люк влетел столб ослепительного пламени, дым застлал глаза…
Танк-беглец прогрохотал над окопами нашей пехоты и спрятался в дубраве, угол которой выходил почти к переднему краю. Тяжело откинулся люк водителя. Наружу вылез очумевший Щербаков, похожий на негра: на закопченном лице блестели только глаза и зубы…
Первым подбежал к трофейному танку маленький кривоногий пехотинец. Он дважды осторожно обошел вокруг танкиста, угрожающе щелкнул затвором винтовки. Но вместо заученного «Hände hoch!»[1] удивленно выкрикнул чуть ли не на весь передний край:
— Братцы, так это ж Щербаков из дивизионной разведки! Вот тебе и явление!
— Ты, властелин полей, лучше помоги вытянуть из башни моего друга. Осторожно там смотри: он в голову ранен.
К дубраве что есть силы бежал лейтенант Добриченко, придерживая рукой вертлявую планшетку. Он с разбегу бросился на разведчиков, обнимал их долго и крепко.
— Как это вы додумались, ребята? — спросил, немного отдышавшись, лейтенант.
— Беда всему научит. Эх, сестренки-шестеренки, — развел руками Щербаков. — Вот мы и дома!
И СЛЕДЫ ЗАМЕЛО…
— Berlin, dreiundzwanzig[2], — прохрипел немец и вскинул автомат. Обмотанные соломой сапоги часового выбивали залихватскую чечетку.
— Niirnberg, sieben![3] — отозвалась залепленная спетом фигура и прошла мимо немца.
Обер-ефрейтор Хилле проводил взглядом солдата, который, по-видимому, торопился по своим надобностям, и полез в глубокую нишу. «Почему этот растяпа бродит по траншее без оружия? — удивился
