локонами из-под синего берета.
Странно было, что она одна приехала в этот город. Я ей позавидовал – она получила одноместный номер.
Пожилая администраторша дала ей ключ и сказала по русски:
– Больше мест нет.
– Как же так? – возмутилась стоявшая впереди меня высокая блондинка и начала что-то объяснять по-латышски.
На её протяжные гласные откликнулась женщина, сидевшая рядом с администраторшей, вышла из администраторской кабины и, после недолгого разговора, надела болоньевый плащ и увела с собой блондинку из гостиницы, в ночную тьму.
– Действительно мест нет? – спросил я, оставшись один на один с администраторшей.
– Если бы были, я бы поселила.
– А что же вы мне посоветуете?
– Не знаю, что и советовать.
Я отошёл от окошка, сел в кресло, прислонённое к стене закурил, вытащил из портфеля книгу – «Годы учения Вильгельма Майстера» Гёте и принялся за чтение.
Идти мне было некуда, и я надеялся, что администраторша что-нибудь придумает – ведь она, как и я, не говорила по-латышски.
Я ждал недолго. В половине первого женщина крикнула из своего окошка:
– Молодой человек!
Я подошёл.
– У меня есть свободный номер, – сказала она. – Но я туда никого не поселяю.
– Почему?
– В этом номере жил мужчина, и он умер в гостинице. Странной смертью. На днях. Вам на сколько нужна гостиница?
– Только переночевать.
– Вы согласны переночевать в этом номере?
– Да, – сказал я после некоторого колебания. – А почему вы предупредили меня?
– Вы бы всё равно узнали. Это знают все.
Я заполнил необходимые бланки, оплатил счёт за сутки и она дала мне ключ и сказала:
– Постель там есть. Идите.
Я поднялся на второй этаж и нашёл свою дверь. Отпер с трудом – рука дрожала. Ужасом пахнуло на меня. Огромная молния показалась в раскрытом настежь окне и осветила тёмную комнату синим светом.
Я в замешательстве шарил рукой в поисках выключателя, наконец нащупал его, и, когда в номере стало светло, немного успокоился.
Две сдвинутые вместе деревянные кровати упирались в стену справа от меня. Письменный стол прислонён к подоконнику.
Ноги мои были тяжелы от усталости. Я запер дверь, вы курил сигарету, потом вымыл пепельницу под краном – не могу заснуть, когда пахнет табачным пеплом – и накрыл ее газетой.
Разделся, потушил свет, залез под холодную простыню вытянул ноги в предвкушении мгновенного сна.
Я закрыл глаза, но сон не шёл. Веки мои дрожали от частых вспышек.
Я открыл глаза.
Каждую секунду дверь озарялась голубым светом. Это было невыносимо. Я поднялся и подошёл к распахнутому окну.
Небо вспыхивало голубым пламенем и опять погружалось во тьму.
В самое сердце моё проникала тревога. Я захлопнул окно и защёлкнул шпингалет. Занавесок не было.
Я залез под одеяло и ворочался и дрожал, хотя не было холодно.
Мне предстояло провести ночь в сопровождении световых эффектов.
Ледяная вода текла по жилам от ног до самого сердца. В висках стучала кровь.
Ни один звук не нарушал могильной тишины. На голубой двери, как на экране, высвечивались кошмарные видения.
Я закрыл глаза и лежал, надеясь, что всё это пройдёт. Если бы хоть кто-нибудь был рядом. Наконец я забылся.
Я опять увидел тот сон, где меня приговаривают к смерти. И вот я уже лечу в пропасть и слышу отчаянный, далёкий голос матери: она зовет меня тем именем, которым звала в детстве… Я знаю, что должен проснуться, но лечу до конца и ударяюсь лицом в камни, и протяжный вопль застревает в моём горле.
Мне кажется, что я кричу, но я просыпаюсь, и крик мой беззвучен, только горло напряжено. Я лежу лицом в подушку. Я переворачиваюсь и смотрю вправо. На соседней кровати кто-то лежит.
Я приподнимаюсь. Лежит человек с синим ввалившимся лицом, с грязными волосами, в грязной одежде. На шее, под ухом, запеклась кровь.
Это мертвец.
Я падаю на подушку и не могу шевельнуться. Потом с трудом поворачиваюсь влево.
Вновь голубые вспышки на двери.
Глаза мои утомлены, а душу сверлит видение трупа на кровати справа.
С трепетом я поворачиваюсь к нему – но трупа уже нет. А может, и не было, а я просто растревожил одеяло на соседней кровати, и оно свернулось в кучу, напоминающую человека?
С томительным предчувствием я кладу руку на это одеяло, и радость приходит – под ним ничего нет. Вновь погружаюсь в сон.
Иду в темноте, и навстречу бежит огромная чёрная собака.
Она прыгает на меня и рвёт моё лицо, жестоко и долго. И вот я уже без глаз. Я слеп, ничего не вижу. Глаза – самое дорогое.
Меня гнетёт сознание, что это уже навсегда, глаз не вернёшь.
До конца жизни в кромешной, чёрной тьме.
Вопль безысходности сотрясает меня, и я просыпаюсь и удивляюсь, что крик мой беззвучен. И я вижу! Уже светает.
В нос ударяет острый, неприятный ночной запах табака.
За столом, спиной ко мне, сидит человек и курит.
Дверь заперта, за запертым окном – туман и ничего больше, зарницы кончились.
Откуда мог взяться этот человек?
И мой крик обретает звук.
Человек оборачивается на этот звук.
Он внимательно и строго смотрит на меня чёрными зрачками из ослепительных белков.
Печально его открытое, мужественное лицо, – немного обветренное, бледное, обрамлённое аккуратной чёрной причёской.
На спинке стула висит светлый дождевик.
У меня нет дождевика.
Я узнаю этого человека.
С ним я встретился вечером в этом городе.
Он удивлённо смотрит на меня, потом отворачивается, гасит сигарету и сидит, наклонившись над столом.
Я поворачиваюсь к двери, и меня обволакивает сон.
Больше снов я не видел и проснулся от шумной возни в коридоре. Там, стуча ногами и громко переговариваясь, ходила молодёжь – должно быть, спортсмены.
Я умылся, оделся. Ночные страхи показались пустяковыми.
Взгляд мой упал на стеклянную пепельницу. Она стояла на столе, где я её оставил.
Но я помнил, что накрывал её газетой. Теперь газета лежала в стороне.
На чисто вымытом стеклянном дне пепельницы я увидел небольшую кучку пепла и наполовину выкуренную сигарету.
Я всегда докуриваю сигареты почти до фильтра.
…Холодея от страха, я отпер дверь в коридор, чтобы лучше слышать голоса и шаги.
Трясущимися руками я донёс пепельницу до туалета, высыпал её содержимое в корзину для мусора и вновь всполоснул её.
Я спустился в буфет – в подвал. Съел тарелку серого жареного гороха с салом, кружок яичницы, запил всё кефиром.
Вокруг меня были люди, весёлая болтовня, тревоги мои рассеялись, и я решил остаться в городке
