и поскрипывая сапогами, дошел до окна — молча посмотрел вверх на кусочек голубого осеннего неба, приподнимаясь на носочки, покачался и, неожиданно повернувшись, быстро подошел к нарам напротив — повалился.
Я лежал на верхних нарах. Да и вообще лежал целыми сутками, ни о чем не думая. Как во сне — вроде бы ты и не ты.
О прошлом не вспоминалось, будущее страшило: оставалось, дураку, сидеть полгода — теперь кто знает, сколько добавят!
Поднимался только на завтрак, обед, ужин и ел тоже в каком-то полусне.
И на этот раз слез с нар, когда за дверью заскрежетало.
— Баландер приехал! — сказал новенькому, думая, что он спит.
— Не буду — кушай за меня, — ответил он спокойно.
Сказать «кушай» могут только фраера или старые воры. Фраерами воры называют разную интеллигенцию.
Но старого вора очень легко спутать с интеллигентом: жаргон он допускает в исключительных случаях, разговаривает вежливо; но если интеллигент в камере чувствует себя потерянным — вор спокойно, уверенно. И новенького я посчитал за фраера.
Съел его кашу, выпил двойной чаек и, согретый ужином, опять завалился.
Проснулся от озноба. Даже в горле что-то дрожало при вздохе и выдохе. Засопел, пропуская воздух сквозь зубы.
— Что, цуцик, дрожишь… как кобель на помойке?
— Зз-заме-ерз, и ввв-вон ду-у-у-ует в ввв-волчок! — отвечаю.
— А ну слазь с нар, попрыгай!
— Н-н-н-нет, я сейчас ммма-а-атрас н-н-н-н-а себя н-н-наброшу!..
— Слазь, говорю! Прыгай!
Ого, тут я почувствовал в новеньком вора. Слажу и прыгаю. Бегаю от двери до окна.
— Нагрелся? — спрашивает.
— Вроде бы! — отвечаю, чувствуя тепло во всем теле.
— А сейчас стаскивай свой матрас и сюда клади… вон, к стенке!
Стащил. Положил. Половина на нарах, половину на стену загнул.
— Залезай к стенке! — приказывает. Залезаю.
Он ложится рядом и прикрывает меня и себя хромовым пальто.
— Вот теперь не замерзнешь! За что сидишь-то?
— Из колонии сбежал.
— Дурак, ты же не вор — из колонии бегать! А первый раз за что зачалили?
— Шинель проиграл казенную в веревочку.
— Ну-ка, ну-ка, как ты ее проигрывал?! — заинтересовался он.
Я рассказал. Новенький так расхохотался, что надзиратель ключами постучал в дверь.
— Эх, дура ты, дура деревенская, да разве же у чернушников кто выигрывает?.. Бросает-то веревочку один, а выигрывают его дружки… Теперь вот и тяни веревочку… Да за побег годика два добавят…
Рассказал ему о Мишанином проигрыше, об отношении ко мне в колонии. В ответ услышал:
— Да тебя же сочли ссучившимся: не вор, так и не лезь к ворам… Да и незачем: на дело идешь — дрожишь, украдешь — пьешь… Недели царствуешь — годы по лагерям, тюрьмам тебя гоняют… Завязать вздумаешь, а тебя сочтут сукой — нож в бок или колун на голову. А еще лучше — полотенце на шею да в разные концы тянуть будут!.. Избегай воров, не подходи даже к «цветикам», «полуцветикам»: научишься играть в карты, и у тебя может получиться такой проигрыш, что жизни будет мало рассчитаться… Меня должны выпустить: схватили по подозрению, но дело, за которое схватили, я не совершал. Ты же на всю жизнь запомни, что тебе сказал Никола Сибиряк со станции Тайга: не подходи к ворам!.. Не будет у тебя ни друзей, ни родных, ни жены, ни детей.
И первое, что меня убедило в справедливости его слов, был приговор народного суда: как и говорил Никола, за побег мне дали два года.
Оказавшись в этапной камере, я уже не пошел в тот угол, где располагались воры, а пристроился среди двух сверстников: плотным крепышом Ваней Тимониным и черноглазым, очень симпатичным Юрой Брызгаловым.
Ваня сразу же спросил:
— Чего это ты весь ободранный — зашить, что ли, не можешь?
— А чем?
— Че-ем?! А это не иголка, что ли? — из белых носков Ваня вытащил изогнутую рыбью кость с проушинкой.
— А нитки где?
— Нитки?.. Юра, дай-ка наши нитки!
Юра достал кусок брезента, из которого Ваня тут же, сбоку, потянул нитку. Вдел ее в рыбью косточку и мне протягивает:
— На, зашей коленки-то!
Потом из оставленных кем-то портянок Ваня сшил мне тапочки.
Этот темно-русый, со спокойным приятным лицом хлопец никогда не сидел без дела: то латал своей костью кому-нибудь одежду, то ботинком катал по полу ватный жгут, добывал огонь. Сам не курил, но его всегда просили:
— Ваня, добудь-ка огонечку.
Вечерами мы лежали втроем, и каждый рассказывал, что хотел. Я — о разных случаях со мною и о Николе Сибиряке. Мы решили держаться всегда вместе, не подходить к ворам и не отдавать никогда на отмазку пайку.
Ко всему человек привыкает — к заключению тоже.
Когда рядом хорошие друзья — печальным думам нет места: временами даже забывается, что ты не на воле. Да и работа у нас веселая — выкатываем из реки бревна.
Интересная река: она то мелеет, то многоводной становится. Морские приливы, что ли, на нее влияют? А может, ветры с Белого моря? Когда мелеет — мы ищем рыбу между бревен. При большой воде не до рыбы: наше звено на выкатке чуть ли не лучшее. На доске показателей оно так и пишется: «Звено Тимонина». Как только предложили выбирать звеньевого, мы с Юрой в один голос крикнули: «Тимонина-а!» Каждое утро смотрим меловую запись на доске: по-прежнему ли?
К нам даже десятник никогда не заходит: воров у нас нет — выработка хорошая…
Беда с ворами этими: проценты каждый человек выполнять должен, а им горбатиться их воровской закон не позволяет. Если трусливый бригадир или звеньевой — проценты выработки всем даже один вор снижает, а пайку ему дай самую большую. И к нам попал такой. Только появился и сразу же предлагает:
— Ты, звеньевой, я буду здесь находиться, понял? — и показывает на лебедку.
А на лебедке что не работать? Стоишь под навесом, с трех сторон стены — ни ветерка тебе, ни дождик не мочит; включил рубильник — и посматривай за сигналами.
На лебедке мы поочередно работали: двое бревна
