идейно-политических потребностей»[44]. По сути, отрицался статус советской историографии как науки. Статьи, составившие книгу, отстаивали тезис, согласно которому существовал «нормальный мир» западной науки и «ненормальный», советский мир.
Параллельно выходили и другие издания, где давались несколько другие оценки. Например, Институтом российской истории РАН была опубликована коллективная монография «Историческая наука России в XX веке»[45]. Пафос издания заключался в том, что советская историческая наука, несмотря на идеологический пресс, имела значительные достижения, объективная оценка которых — задача историографии. Заметим, что данный постулат не увел авторов от показа репрессий и влияния идеологии на развитие советской науки.
Нельзя сказать, что данные издания сгруппировали вокруг себя сторонников принципиально разных точек зрения. Однако полемика продолжилась уже в индивидуальных работах. Так, А. П. Логунов (один из авторов и научный редактор книги «Советская историография») вновь категорично отказался признавать научный статус советских исследований истории[46]. В свою очередь Г. Д. Алексеева обрушилась на авторов «Советской историографии», обвиняя их в дилетантизме и политической ангажированности[47]. Тем не менее, при ближайшем рассмотрении, становится ясным, что принципиальной разницы между содержанием двух книг нет. В обеих сделан акцент на внешний фактор развития науки (репрессии, идеологию, политику и т. д.), история предстает как слуга или жертва тоталитарного государства[48].
В чем же причина этой принципиальной схожести? Думается, что ответов тому несколько. Во-первых, такого ракурса рассмотрения истории исторической науки требовала логика изучения «белых пятен», т. е. наименее известных или искаженных фактов. А во-вторых, повлияло господство концепции тоталитаризма (явное или неявное ее признание), в которой контроль советского режима над умами жителей представлялся всеобъемлющим. Данный подход сыграл свою положительную роль, позволив рассмотреть многие перипетии нелегкой судьбы историков и их трудов. Но позволил ли он ответить на вопрос, что собой представляла советская историография, в чем ее промахи, а в чем достижения? К сожалению, приходится ответить скорее отрицательно. Предложенный подход не объяснял многих проблем. Например, не находило объяснения существующее разномыслие в среде историков; не ясны были причины и мотивация их поступков; однобоко представлялась связь между властью и корпорацией ученых и т. д.
Немалый интерес представляет неопубликованная диссертация М. А. Леушина «Документы ВКП (б) (КПСС) как источник по истории исторической науки в СССР: 1945–1955 гг.» (М., 2000). Исследователь предлагает источниковедческий ракурс проблемы, анализирует основные комплексы опубликованных и архивных источников. В работе показана колоссальная важность партийных документов для реконструкции истории исторической науки в указанный период. Особое внимание уделено собранию сочинений И. В. Сталина, выходившему в 1946–1951 гг. М. А. Леушин справедливо считает, что публикация сочинений способствовала догматизации канона сталинской исторической идеологии. Автор одним из первых в историографических исследованиях обратил внимание на важность протоколов партсобраний и заседаний партбюро научных и научно-образовательных учреждений. Сильной стороной диссертации является введение в научный оборот множества ранее не известных источников и фактов.
Нельзя сказать, что в 2000-е гг. ситуация кардинально изменилась. Тем не менее, изучение фактов и поиск новых методик исследования продолжается. Причем этот поиск отражает основные закономерности изучения советского периода в целом. Нарастает тенденция, сутью которой является признание советской исторической науки особым феноменом, но при этом подчеркиваются и ощутимые достижения советских историков. Значительная часть историографов пришла к выводу, что советские историки не просто выполняли политический заказ, но ощущали себя частью советской системы и марксистско-ленинской методологии. «Приверженность ленинской концепции и убежденность в правильности сделанного Россией в октябре 1917 года социалистического выбора, в искренности которых нет оснований сомневаться, были частью мировоззрения создателей отечественной историографии экономического развития нашей страны применительно к началу XX века»[49], — считает Г. Н. Ланской. Данная мысль, казалось бы, очевидная, на словах признаваемая подавляющим большинством специалистов в области историографии, редко находит реализацию в конкретных исследованиях.
На фоне весьма заметных изменений в историографических исследованиях формируется целый ряд новых подходов к изучению советской исторической науки в 1930-1950-е гг. Отметим лишь те, которые непосредственно касаются избранной проблематики. Первый из них ориентирован на анализ трансформации советской исторической науки в рамках концепции «национал-большевизма». Броская метафора, обозначающая поворот советской идеологии от интернационализма к советскому патриотизму и возрождению государственнических ценностей, стала знаменем целого направления исследований по исторической идеологии 1930-1950-х гг. Наиболее цельно данный подход был выражен в монографии Д. Л. Бранденбергера, вышедшей на английском в 2002 г. и изданной на русском языке в 2009 г.[50], а также нашедший воплощение в серии сборников статей[51]. Как переход от интернациональной к имперской модели исторического нарратива описан поворот в послевоенной сталинской исторической политике в статье А. В. Гордона[52].
В российской историографической литературе наиболее последовательное применение данная концепция нашла в монографии А. М. Дубровского, ставшей весьма заметным явлением в современной науке[53]. В работе, насыщенной архивными документами, абсолютное большинство которых вводится в научный оборот впервые, подробно разобран процесс развития в 1930-е гг. исторической науки в идеологическом контексте. Детально освещается создание новых школьных учебников. Большое внимание уделено военному и послевоенному времени, показаны основные события идеологических кампаний и их влияния на историческую науку. Между тем, автор ориентирован на изучение взаимозависимости истории и идеологии и не всегда ставит своей целью рассмотрение корпорации историков как самостоятельного феномена и субъекта процесса. Вне поля зрения историографа оказались процессы, проходившие внутри научно-исторического сообщества.
Данный пробел в значительной степени заполняют работы Л. А. Сидоровой[54], являющиеся примером структуралистски ориентированной историографии с элементами историко-антропологического подхода. В них в качестве устойчивой структуры выделяются поколения (генерации) историков, которые в работах этого автора предстают интегральной категорией, позволяющей не только вычленить особенности научного творчества, присущие разным поколениям, но выйти на изучение повседневной жизни историков, рассмотреть субкультуры, сформировавшиеся в их среде. Главное, что такой взгляд позволяет рассмотреть сообщество профессиональных историков не как нечто безлико серое, но как сложную комбинацию различных групп и личностей, с их стратегиями научного творчества и поведения в рамках корпорации. Например, Л. А. Сидорова выделяет три модели восприятия марксизма: догматическую, творческую и формальную[55]. Это позволило понять, почему в равных идеологических и научных условиях разные историки предлагали разные решения одних и тех же проблем.
Некоторые сюжеты, относящиеся к идеологическим кампаниям позднего сталинизма, можно найти в монографии Л. А. Сидоровой, посвященной исторической науке эпохи «Оттепели»[56]. В ней рассматриваются гонения на историков С. Б. Веселовского, А. И. Андреева, обсуждение «Истории Казахской ССР» и т. д.
Плодотворным можно признать и подход, предполагающий исследование советской исторической науки через призму ключевых для нее проблем. На широком круге источников, большей частью архивных, он был реализован в монографии
