Г-жа Фирмиани не закончила, она встала, поклонилась добряку и исчезла в своих комнатах, двери которых с шумом сначала открылись, потом закрылись, и язык их был понятен для ушей садовода, разводившего тополя.
— Ах, черт возьми! — сказал себе старик. — Какая женщина! Это или само коварство или ангел.
И он направился к своей наемной карете; в тиши двора лошади время от времени били копытами по булыжной мостовой. Кучер спал, сто раз прокляв свою работу.
На следующее утро часов в восемь старый дворянин поднимался по лестнице дома на улице Обсерванс, где жил Октав де Кан. Молодой преподаватель был чрезвычайно удивлен, увидев своего дядю; дверь была не заперта, лампа Октава еще горела, он провел ночь за работой.
— Господин шутник, — сказал г-н де Бурбонн, садясь в кресло, — с каких это пор единственные наследники смеются (скромный стиль) над дядюшками, у которых двадцать шесть тысяч ливров годового дохода в прекрасных землях Турени? Знаете ли вы, что некогда мы уважали таких родственников? Посмотрим, можешь ли ты меня в чем-нибудь упрекнуть? Я плохо исполнял обязанности дяди? Требовал от тебя уважения? Отказывал в деньгах? Закрывал перед твоим носом дверь, предполагая, что ты пришел только для того, чтобы осведомиться о моем здоровье? Не самый ли снисходительный у тебя дядюшка, наименее надоедливый из всех, какие встречаются во Франции. Я не говорю, в Европе, это было бы слишком сильно сказано. Пишешь ты мне или не пишешь, я живу привязанностью, в которой ты поклялся мне, благоустраиваю для тебя самую прекрасную землю в провинции, землю, которой завидует весь департамент; но я хочу оставить ее тебе как можно позже. И разве не простительно это скромное желание? А этот господин продает свое поместье, живет, как лакей, у которого ни слуг, ни экипажа…
— Дядюшка!..
— Речь идет не о дяде, а о племяннике. Я имею право на твое доверие: итак, исповедуйся мне тотчас, это нетрудно, я знаю по опыту. Ты играл, потерял на бирже? Тогда скажи мне: «Дядюшка, я попал в беду!» И я заключу тебя в свои объятия. Но если ты солжешь мне более дерзко, чем это делал я в твоем возрасте, я продаю свои земли, помещаю деньги в пожизненную ренту, возобновляю дурные привычки своей молодости, если это еще возможно.
— Дядюшка…
— Я видел вчера твою госпожу Фирмиани, — сказал дядя, целуя кончики пальцев. — Она пленительна, — добавил он. — Я тебя одобряю, у тебя привилегия короля — согласие твоего дядюшки, если это доставит тебе удовольствие. А что касается благословения церкви, я думаю, оно бесполезно. Таинство брака стóит слишком дорого! Итак, скажи, ты разорился из-за нее?
— Да, дядюшка.
— А, плутовка! Я мог бы держать пари, что это так! В мое время придворные дамы так ловко разоряли мужчин, как этого не умеют делать ваши современные куртизанки. В ней я узнаю воскресший прошлый век.
— Дядюшка, — продолжал Октав с видом печальным и нежным, — вы ошибаетесь: госпожа Фирмиани заслуживает вашего уважения и искреннего обожания своих поклонников.
— Бедная молодежь всегда останется такой, — сказал г-н де Бурбонн. — Ну, продолжай, рассказывай сказки. К тому же ты должен знать, что я не со вчерашнего дня знаю толк в любовных приключениях.
— Дядюшка, вот письмо, которое вам все откроет, — ответил Октав, доставая изящный портфель, несомненно, ее подарок; когда вы его прочтете, я вам все расскажу и вы узнаете госпожу Фирмиани, которую не знает свет.
— Я забыл очки, — сказал дядя, — прочти мне его.
Октав начал так: «Мой любимый…»
— Так ты близок с этой женщиной?
— Да, конечно, дядюшка.
— И вы не в ссоре?
— В ссоре!.. — повторил Октав, чрезвычайно удивленный. — Мы повенчались в Гретна-Грин.[13]
— Хорошо, — возразил г-н де Бурбонн, — но тогда почему ты обедаешь за сорок су?
— Разрешите мне продолжать.
— Ты прав, я слушаю.
Октав снова взял письмо и с глубоким волнением прочел несколько страниц:
— «Мой любимый супруг, ты спрашивал меня о причине моей грусти; неужели она не только скрыта в моей душе, но и видна на моем лице, или же ты просто догадался о ней? А почему бы и не так? Ведь мы так душевно близки! К тому же я не умею лгать, и, быть может, в этом мое несчастье! Чтобы сохранить любовь, женщина должна быть всегда ласковой и веселой. Очевидно, мне надобно было тебя обмануть, но я этого не хотела, даже если бы речь шла о том, чтобы удвоить или сохранить счастье, которое ты мне даешь, мне расточаешь, которым ты меня наполняешь. О, мой дорогой, сколько признательности таит моя любовь! Я тоже хочу тебя любить постоянно, безгранично Да, я хочу гордиться тобой. Ведь для нас, женщин, вся наша слава в тех, кого мы любим. Почет, уважение, честь — все это разве не принадлежит тому, кто взял у нас все? Итак, мой ангел совершил ошибку. Да, дорогой мой, твое последнее признание заставило потускнеть мое прошлое счастье. С этой минуты я чувствую себя униженной в тебе, в тебе, которого я считала самым чистым из всех людей, самым любящим и самым нежным. Нужно верить в свое сердце, сердце ребенка, чтобы сделать это признание, которое стоит мне страшно дорого. Как, бедный ангел, твой отец украл состояние и ты, зная это, оставил его себе? Ты рассказал мне об этом подвиге прокурора в комнате, полной немых свидетелей нашей любви, и ты остаешься порядочным человеком, и ты считаешь себя благородным, и ты обладаешь мною, и тебе всего двадцать два года! Как это чудовищно! Я искала для тебя оправданий, я объясняла твою беззаботность легкомыслием юности. Я знаю, что в тебе еще много детского. Может быть, ты еще серьезно не задумывался над тем, что такое богатство и что такое честность. О, какую боль причинял мне твой смех! Подумай о разоренной семье, проливающей слезы, о молодых людях, проклинающих тебя, вероятно, каждый день, о старике, который каждый вечер говорит себе: „Я не лишился бы куска хлеба, если бы отец господина де Кана был честным человеком“».
— Как! — вскричал г-н де Бурбонн, перебивая. — Ты имел глупость рассказать этой женщине о тяжбе твоего отца с Бурньефами? Женщины способны скорее промотать состояние, чем приобрести его…
— Зато они понимают, что такое честность. Позвольте мне продолжать, дядюшка.
— «Октав, никакая сила на свете не властна изменить язык чести. Загляни в свою совесть и спроси ее, каким словом назвать поступок, благодаря которому ты получил свое золото».
И племянник посмотрел на дядю, который опустил голову.
— «Я не открою тебе всех мыслей, осаждающих меня, они могут свестись к одной, и вот она: я не могу уважать человека, который сознательно загрязнил себя, присвоив сумму денег, какова бы она ни была. Сто су, украденные при игре, или шестьсот тысяч франков, добытые узаконенным обманом, одинаково бесчестят человека. Я хочу тебе сказать: я считаю себя словно запятнанной любовью, совсем недавно еще составлявшей все мое счастье. Из глубины моей души поднимается голос, которого не может заглушить даже нежность. Ах, я плакала оттого, что во мне больше совести, чем любви. Соверши ты преступление, я, если бы смогла, спрятала б тебя на своей груди от людского суда, но моя преданность не идет так далеко. Любовь, мой ангел, у женщин означает самое безграничное доверие, соединенное с какой-то бессознательной потребностью почитать, обожать существо, которому она принадлежит. Я всегда представляла себе любовь в виде огня, который очищает все самые благородные чувства и заставляет их раскрыться. Я могу лишь добавить одно: приди ко мне бедным, и моя любовь удвоится, если это возможно; в ином случае откажись от меня. Если я тебя никогда не увижу, я знаю, что мне останется делать. Теперь слушай меня хорошенько! Я не хочу, чтобы ты отказался от своего состояния потому только, что это я тебе советую. Спроси свою совесть. Этот акт справедливости не должен быть жертвой во имя любви. Я твоя жена, а не любовница; речь идет не о том, чтобы угодить мне, а о том, чтобы я почувствовала к тебе еще более глубокое уважение. Если я ошибаюсь, если ты плохо разъяснил мне, в чем заключается дело твоего отца; наконец, если ты считаешь, что твое состояние принадлежит тебе по праву — о, я хотела бы убедиться, что ты не заслуживаешь никакого порицания! — решай, прислушавшись к голосу своей совести, действуй самостоятельно. Человек, который любит так искренне, как ты меня любишь, слишком уважает те святые чувства, которыми наделяет его жена, чтобы быть бесчестным. Я упрекаю себя в том, что так пространно тебе написала. Ведь одного слова могло быть достаточно, но моя любовь поучать увлекла меня. Я хотела бы, чтобы и ты меня чуть побранил, но не слишком. Дорогой мой, у кого из нас двоих власть, не у тебя ли? Ты сам должен замечать свои ошибки. Итак, мой повелитель, вы скажете, что я ничего не понимаю в политических спорах?»
