Именно папаша Юргис лелеял в семье культ всего норманнского, заставлял Виктора и брата его Миколаса учить норвежский язык и говорить на нем дома. Что выглядело со стороны довольно нелепо. Сам Юргис говорил по-норвежски бойко, хотя и с сильным литовским акцентом. А Виктор и Миколас видели папу редко, набегами, когда тот возвращался из очередного плавания, переворачивал весь дом и ставил всех на уши, болтая на смеси из всех языков, что повстречались ему на жизненном пути. Впрочем, и Виктор, и Миколас унаследовали от родителей не только внушительные габариты, но и способности к языкам. Их разговорный норвежский был скуден и неразвит, но любую книгу на норвежском, что папа Юргис привозил во множестве, они могли прочесть без труда. Собственно, братья прочли все эти книги, и не по разу, потому что книжки были в основном детскими — большими, красивыми, цветастыми, с забавными картинками на каждой странице.
Обитая в грохочущей реальности Афгана 1986 года, Вик с трудом верил, что все это было: милый литовский дом — желтокирпичный, с островерхой мансардой, окруженный палисадником, засаженным цветами; веселый громогласный отец, всегда чуток подшофе, курящий кривую пенковую трубку; тихая и добрая мама, встающая в шесть утра, чтобы испечь на завтрак для детей теплые плюшки с корицей. Сейчас грязный и потный Виктор валялся на солдатской койке в полном изнеможении и даже во сне понимал, что его могут выдернуть из забытья в любую секунду, что он жив лишь благодаря тем, кто положил на чужбине жизнь вместо него. Прежняя, советская его жизнь была раем по сравнению с пыльными афганскими кишлаками, глинобитными дувалами, из-за которых в любую секунду может ударить автоматная очередь, полуголыми детьми-побирушками на улицах и длиннобородыми беззубыми старейшинами в чалмах, с которыми приходилось раз за разом общаться на встречах.
Да, теперь Виктор говорил не только на русском, литовском, английском, но и на дари, фарси и даже узбекском. Перед отправкой в Афганистан он прошел двухмесячную переподготовку на военного врача в ташкентском госпитале. Там же, после собеседования с важным товарищем без погон, ему предложили пройти ускоренные курсы переводчика. Ларсенис не стал отказываться. Он всегда питал интерес к иностранным языкам, а его уникальные, как выяснилось, способности к «продуктивному мультилингвизму» сделали его лучшим курсантом в группе.
Виктор увидел Сауле в Клайпеде не случайно — она пришла, чтобы встретиться с ним. Откуда она явилась, из какой страны? Виктор не знал. Она говорила об этом так мало, что можно было счесть это отговоркой и даже ложью. Однако Вик поверил.
Тогда, в почти уже бесснежном литовском феврале, Вик вышел прогуляться из дома на ночь. Миколас намекал, что нужно прихватить его с собой, поговорить о жизни, но Виктор упрямо мотнул головой. Мика напрягал его — он фанатично лез в политику, говорил о каком-то союзе борьбы за независимость и о русских, нагло оккупировавших Литву. Это казалось Вику бредом. Он, полукровка, всегда комфортно существовал меж нациями и не воспринимал русских как нечто особое. Кроме того, большая часть друзей Виктора были русскими. Отец Виктора был литовским норвежцем, мама — полулитовкой-полурусской. Двойняшек, как водится, назвали в честь дедов: Вика — в память русского деда, Виктора Фомина, погибшего на войне, Миколаса — в честь Микаэля Ларсена, деда норвежского. Папа Юргис радовался, что у него родилась двойня, говорил, что у детей его особое предназначение. Что скандинавские боги Фрей и Фрейя — двойняшки. Но Виктор считал папины восторги чушью и не находил в них никакой логики. Во-первых, скандинавские боги были разного пола, а Вик и Мика оба были парнями. Во-вторых, Виктор не верил в богов — ни в древнегерманских, ни в коммунистических, ни в каких других. Он был откровенным атеистом и надеялся только на собственные силы. В-третьих, двойняшки Ларсенисы были настолько разными, что со стороны их было трудно принять за братьев. Они унаследовали свойства родителей крест-накрест. Виктор внешне был в отца — высокий, бледноглазый, беловолосый, с огромными руками и сорок пятым размером ноги. Мика пошел в маму — темно-русый, широкий и приземистый, с ярко-зелеными глазами. Но вот по характеру вышло наоборот: Вик был раздумчив, флегматичен и устойчив, как древний валун. А Миколас, чуть что, вспыхивал огнем, подобно отцу, подхватывал любую приятную сердцу идею — и выкидывал ее, не обглодав кость даже до середины. Не закончив исторический факультет, бросил его и подался в политику. Он считал себя истинным литовцем, хотя литовская кровь наполняла его сосуды лишь на четверть. Был уверен, что стоит Литве обрести независимость — и сразу наступит благоденствие, благополучие и счастье — отдельное для прибалтов. Вику, добровольно написавшему заявление на службу в ограниченный советский контингент в Афганистане, не о чем было говорить с братом. Разве что подраться, причем Виктор не был уверен, что Мика, мастер спорта по боксу, не уложит его с трех ударов. Даже спорт у них был разным. Вик стремился к разнообразию и развитию тела и духа, а Мика — к победе любой ценой.
Впрочем, в тот момент Виктора это не слишком волновало. Он брел по Клайпеде, обмотавшись длинным белым шарфом и надвинув на уши вязаную шапку. Он прощался с городом, родившим и вырастившим его. Кто-то из друзей узрел в ночном тумане его долговязую призрачную фигуру, окликнул, но Ларсенис не обратил на это внимания. Он полностью погрузился в себя. Он ощущал каждый камень под ногами, на древней мостовой, по которой прошел в детстве и отрочестве тысячи раз. Ветер с реки Дане… Древние здания из красного кирпича…
Он вышел к парку скульптур «Мажвидо», в котором гулял с первой своей девушкой, Сауле Жемайте. Шестнадцатилетний Вик был без ума влюблен в Сауле, и они целовались как сумасшедшие, спрятавшись в тени статуи «Маски». Это было так давно… всего лишь восемь лет назад. Они встречались три недели, а потом Сауле пропала, исчезла из города, и Вик не смог найти ее. Это была очень странная история. Виктор никогда не был у Сауле дома, но отлично знал ее адрес, провожал ее вечерами десятки раз и видел, как она заходила в подъезд, а потом загоралось окно на втором этаже. Когда она перестала появляться, Виктор переборол робость и пришел к ней домой. Дверь открыл аристократичный сухопарый старичок в длинном плюшевом халате. Он выслушал задыхающегося от волнения Вика и надменно объяснил, что никаких Сауле Жемайте в его квартире никогда не проживало и проживать не будет. Что молодого человека, вероятно, обманули. Виктор переживал почти месяц, а потом забыл. А дальше в его жизни было еще много девушек, много поцелуев и всего прочего. Виктор никогда не страдал от недостатка женского внимания.
…Виктору вдруг показалось, что к нему идет Сауле. Он протер глаза, но видение не исчезло. По тропинке, уверенно шагая по заледеневшему асфальту, к нему шагала тонкая девичья фигурка в зеленом комбинезоне — таком же, что всегда был на Сауле. Ультрамодный для конца семидесятых годов комбез, высокие шнурованные ботинки на толстой ребристой платформе… На Сауле в те времена оглядывались все на улице, и Вик до сих пор не мог понять, почему такая потрясная девчонка выбрала именно его, долговязого нескладного охламона. Девушка приближалась, и шаг за шагом Вик убеждался, что это именно она, Сауле, изменившаяся за восемь лет — и все же выглядящая не на двадцать четыре года, сколько ей сейчас было, а лет на девятнадцать. Тонкая талия, короткая стрижка, открывающая слегка оттопыренные уши, красные от холода, рыжеватая челка, косо падающая на лоб, короткий нос и огромные голубые глаза. Глаза цвета летнего неба.
