Как будто чёрное ангельское крыло на мгновение ложится на берег. Одно судно чуть не соприкасается с нами. Называется оно «Архангел». Парни с его палубы обращаются к нам по-итальянски. Разговариваем с ними. Пришли из Ливерпуля и направляются в Буэнос-Айрес. Наобум спрашиваю одного, из каких он краёв. «Из Спалато!» – отвечает он по-итальянски9. «Ты хорват?» – спрашиваю я его на нашем языке. «А кто же ещё?» – отвечает он по-итальянски, взволнованный, и идёт вдоль борта, поскольку «Архангел» начинает удаляться, так, чтобы быть ко мне поближе.
После обеда акварель. В центре судна с нами теперь расположилось несколько сенегальских семей племени волоф, они вошли на борт в Дакаре. Люди с кучей голых детей, с жёнами, которые всё время лежат на циновках, кормя грудью, как зверят, своих четвероногих малышей, молчаливых и с изумительными косыми мягкими овечьими глазами. Молодые марабуты10 – Тенерилом и Ибраим, а также торговцы читают целыми днями, распевая свои Кораны. Вечером, голые, стройные и длинноногие, они прикрываются шалями, а поверх них тесно, как мумии, заворачиваются в белые накидки и спят вплотную друг к другу, совсем, как стволы срубленных деревьев. С ними на циновках и женщины, их лица обращены ввысь, руки сжаты в кулаки. Кажется, что это какой-то египетский рисунок. Лишь дети, нагие малыши, блестяще-чёрные атлеты, избалованные и улыбающиеся, ползают среди них и часто засыпают, забыв одну ножку на лице священника, а кулачок на губах и носу своей матери, Кардиате, женщины из племени волоф.
Весь день на горизонте лежит тяжёлая молочная пелена, через которую солнце льётся как расплавленный свинец. Море, обычно резко очерченное по своим краям, стало мягким и густым, как крем. Вокруг нас тучи и тучи дельфинов то и дело выскакивают из воды, короткие, почти белые. Куда ни бросишь взгляд, увидишь их по двадцать, по тридцать за раз, и можно предположить, что здесь их тысячи. Время от времени острым плавником рассекает гладкую поверхность моря акула.
Изучаем судовой журнал. Вот как выглядит в нём наше плаванье до сегодняшнего дня:
Один из волнующих вечеров. Предыдущий горячий день вобрал в себя синеву неба и моря. Всё в белом мареве. Ясно видны тела рыб, которые летят впереди судна. У них очень широкие плавники, которые в воздухе служат длинными крыльями, они как заржавевшее красное железо, а тело серо-зелёное и почти прозрачное. Их полёт длится как минимум сотню метров. Время от времени между ними проплывает то один, то другой снежно-белый лист. Один из моряков говорит мне, что это лепестки цветов с берега, от которого до нас сорок-пятьдесят километров. Чайки всё темнее и темнее.
Читаю историю Африки, начиная с незапамятных времён. Когда человек думает о туземных странах, то представляет себе, что они управляются лишь геологической и биологической историей, и кто бы мог подумать, что и эти, такие дикие, края поделены были меж собой разными северными фараонами, султанами, крестоносцами и туземными династиями. Любой кусочек даже только что обнаруженной страны, такой, где люди не нашли ничего, что представляло бы цивилизацию, имеет своё героическое прошлое, свои победы и поражения, свои битвы и своих героев. У каждого племени свой эпос из десяти и более тысяч стихов, которые переходят от отца к сыну, и которые наизусть знают все воины.
А самое интересное то, что чёрные часто знают наизусть и эпос соседних племён, слово за словом, без ошибок, целиком, хотя и не понимают смысла – ведь всё это эпопеи на архаичных языках. Об этом рассказывает и Вюйе, записавший прямо на месте, где происходили события (многие упоминают об этом), самый прекрасный негритянский эпос о битве Сумангуру11, предводителя языческого племени бамбара, против Сундиаты12, вождя мусульманского племени малинке. В нём видна уникальная в своём роде мощь изобразительности, характерная для мышления чернокожих, которое вообще-то не приспособлено к каким-либо аналитическим или дедуктивным усилиям. Стихи, которые мне цитировал Вюйе и в которых говорилось о шуме ветра на заре перед битвой, отличались невероятной игрой аллитераций.
Глядя на акварели, где я запечатлел удивительные цвета индиго балахоны тех чёрных, что были у нас на борту, и другие цвета их тел и одежды, Вюйе спросил: «Что позволяет вам видеть столь светлые тона, тогда как художники-романтики нашли бы здесь гораздо более тёмную гамму?»
И мы с жаром принялись беседовать о живописи, о Монтичелли13 и Сезанне, пока в сумерках на горизонте не появился и не стал приближаться к нам стремительно, будто выплывая из сна, окутанный сизо-синей вуалью архипелаг Иль-де-Лос. Это были длинные низкие острова, возникавшие один за другим. Безмолвная вода, разделяющая их, походила на уснувшую реку. Берега островов в зарослях травы и высоких кустарников с редкой пальмой, высящейся на холме, смотрятся в воду, ещё освещённую предзакатным солнцем. И всё вместе с притихшими птицами и теряющимся вдали морем сливается в общую жемчужную синеву. Целая гамма всё более трепещущей, всё более голубеющей и бледнеющей синевы нанизывает бусины островов архипелага как ожерелье, один за другим.
Не могу передать на бумаге торжественную, почти патетическую тишину тропического вечернего моря. Оно бы сделало картину архипелага законченной в его величественности. Всё было бы почти ирреально и таким бы и сохранилось в воспоминаниях, но один островок, самый маленький, приблизился к судну, и ещё зелёный, ещё находящийся в этом конкретном мире и вечере, выпал из невещественного, хотя и остался в полной гармонии с сопровождающими его островами. Он был в шаге от мгновения, переносящего всё в общий сон. Его земля, должно быть, была тоже пурпурной, как и земли остальных островов. Он был здесь как единственное доказательство, что тот архипелаг, столь близкий, а из-за сумерек столь далёкий, прекрасен и поэтому реален. Как некогда на Капри, когда я обедал в «Кафе Паньот» над бездной, где синева соединялась с небом, я и сейчас говорил себе: «Смотри, смотри на это внимательно, поскольку, бог его знает почему, но позже ты будешь говорить: “Это то, ради чего стоило жить!”».
Мы покинули архипелаг Иль-де-Лос, продолжая двигаться сквозь вечер. И уже глубокой ночью приблизились к Конакри – главному городу французской Гвинеи14. В ночи судам не разрешается приближаться к берегу, и мы бросили якорь в двух-трёх километрах от него. Возникла суета из-за негров, которые пересаживались на свои покрытые копотью шлюпки, где только керосиновые фонари защищены от ветра. Неизвестно, сколько времени понадобится нашему судну, чтобы выгрузить привезённое, а потом что-то погрузить. Давка. Узнав, что судно
