Уланово Славка ездил к бабушке Зине, но у него были ещё бабушка Мария и дедушка Саша, они жили в Юрле, а это сильно ближе, чем Уланово — всего лишь пять часов на автобусе на север.
Одно важное отличие: в Уланово Славка ездил только летом, поэтому Уланово — это солнце, жара и купание. А в Юрлу Славка ездил в любое время года, поэтому видел и суровую зиму, когда снег искрится на солнце, и слякотную весну (однажды Славка даже утопил галошу в грязи, так и не нашёл), и дождливую осень, когда лучше просто сидеть дома и смотреть на капли на старых деревянных окнах. Ну и лето в Юрле Славка, конечно, тоже видел — летом было хорошо и можно было купаться в местной речке Лопве.
В Юрле тоже был необычный язык. Во-первых, бабушка с дедушкой говорили “як”, когда им было больно, или “чурснуть”, когда надо было отпить из кружки с квасом, если кваса налили слишком много. Ещё был “голбец” — помещение под домом, где хранились старые банки с помидорами, мешки с крупой. Там было холодно и сыро, и Славка слегка (на самом деле даже не слегка) боялся голбца.
А во-вторых, Юрла находилась в Коми-Пермяцком округе, и там иногда встречался коми-пермяцкий язык. Бабушка с дедушкой его совсем не знали, но всё равно выписывали газету на коми-пермяцком, там были необычные буквы с точечками, и Славке казалось, что этот язык даже ещё более непонятный, чем татарский.
Перед сном Славка садился у печки, которая почему-то всегда топилась по вечерам. Возле маленькой печной дверцы всегда лежали маленькие бумажки — порванные куски той самой коми-пермяцкой газеты, щепки и береста. Славке нравилось засовывать бересту в печку и тут же доставать, пока она еще не загорелась полностью. Она дымилась, а Славка глубоко вдыхал её запах, от него становилось спокойно. Или обрывки газет на коми-пермяцком языке. Они медленно сгорали в Славкиной руке, таяли и растворялись в огне буквы и слова, которые никто в этом доме не мог прочитать и больше не прочитает. Славка от печного тепла понемногу засыпал, оставалось только пройти несколько шагов от печки до кровати.
Запахов в том доме было много, и не все они были приятными. В дом часто приходили разные люди, и от них пахло бензином, старыми фуфайками и пилой. У них были грязные, всегда измазанные чем-то чёрным руки и почему-то очень твёрдая кожа.
Однажды один из них, лесник, принёс Славке подарок — он разжал кулак, в его грязной и грубой руке лежали несколько ягод вишни. Славка конечно знал, что надо их мыть. Помыл — и съел, уральские вишни были кислыми, но он любил этот вкус.
А ещё иногда все эти мужчины собирались и резали свинью. Славке не разрешали на это смотреть. Но он всё чувствовал и понимал. Какие-то части свиньи приносили в дом в тазиках, они лежали там и неприятно пахли. Наутро Славка заглядывал в хлев, пересчитывал и разглядывал животных и понимал, какую именно свинью вчера резали. Интересно, а другие свиньи понимают, что с ней случилось? Скучают ли они по ней?
Ещё иногда в этот дом охотники приносили подстреленных птиц, рябчиков и глухарей. Бабушка всегда угощала этих мужчин квасом или брагой. Квас бабушка делала очень вкусный и сладкий, он стоял в деревянных крынках. А брагу Славке пробовать почему-то не разрешали.
Однажды осенью, когда Славка и бабушка были в доме вдвоём, бабушка взяла его сходить к соседям. Там недавно умер человек, и бабушка хотела попрощаться с ним.
Они вошли в дом, там было тихо, но было очень много людей. Посередине комнаты стоял гроб, в котором лежал мужчина, молодой, даже моложе Славкиного папы.
Славка понял, что случилось большое горе.
— Бабушка, а что это за человек?
— Это Борис, очень хороший был человек, тракторист.
— Бабушка, а почему он умер?
— На тракторе разбился.
Борис лежал в гробу и был как живой, только мёртвый. Все смотрели на него сверху вниз и плакали, женщины надели платки на голову. На столе стояли печенье и прозрачные бутылки, был порезан чёрный хлеб. Кто-то закрыл полотенцами все зеркала.
Они с бабушкой были там недолго, минут пять. Шли домой и молчали. Славка в тот момент осознал, что Бориса больше никогда не будет, потому что он умер. Даже само слово “умер” Славка стал чувствовать как-то иначе: оно такое короткое, но меняет всё в один момент. От Бориса останутся фотографии, письма и разбитый трактор, а его самого больше не будет. Борис о чём-то мечтал, о чём-то думал, с кем-то говорил — и вдруг этого всего не станет, как будто бы выключили телевизор в голове. Славка не знал Бориса, но вдруг понял, что ему будет Бориса не хватать.
Как бегемот
Славка очень боялся уколов, просто до жути. Во-первых, это больно и неприятно, а во-вторых, для уколов или анализов всегда надо было очень рано вставать и идти в эти невкусно пахнущие поликлиники или лаборатории.
Каждый раз перед тем, как сдавать кровь, Славка уточнял у мамы, а откуда будут её брать сегодня, из вены или из пальца. Если из вены — это ещё куда ни шло, там не очень больно, надо просто посидеть и потерпеть. Но вот если из пальца… Заходишь в кабинет, садишься на кушетку, врач крепко берёт твой палец и мажет его ваткой. А затем достаёт из бумажной упаковки страшное слово “скарификатор”. У Славки уже был английский язык в школе, и он был уверен, что “скарификатор” — это от английского “scary” (страшный). Врач размахивается — и бах по пальцу скарификатором. Ух!
Ещё Славка боялся стоматологов. А в школе, как назло, был стоматологический кабинет. Каждый раз проходя мимо него, слыша это жуткое жужжание и этот медицинский запах, Славка испытывал страх. Он уточнял у сыновей маминых подруг, есть ли у них в школах стоматологические кабинеты — нет, в их школах его не было! Почему же Славке так не повезло?!
Стоматолога в школе надо было проходить два раза в год. И Славка однажды во втором классе понял систему: он оказался возле кабинета, спросил у ребят, сидящих в очереди, из какого они класса. Получив ответ (например, класс 7В), Славка начал расчёт: сегодня 7В, завтра 7Г, потом 6А, 6Б, 6В, 6Г,
