собирала вещи, я вышла на балкон покурить. Услыхав шаги, опустила взгляд и заметила парнишку в толстовке с капюшоном. Он шел, держа руки в карманах, остановился, поглядел налево и направо, наклонился, сунул что-то под одну из машин и убежал. В те времена наш район наводняли мелкие наркоторговцы, которые без помех прятали предназначенный для клиентов товар на здешних темных улицах с вечно не горевшими фонарями. Я пулей влетела обратно в комнату, наглухо закрыла ставни, опустила жалюзи, задернула занавески, намеренно преувеличивая свой страх: если бы юнец поднял взгляд, если бы увидел меня на балконе, непременно убил бы… Утешая себя, я повторяла, что уеду, уеду, уеду отсюда как можно скорее.
Четвертое. Хотелось бы, чтобы четвертое воспоминание оказалось приятным, но увы. Ночь воскрешает в памяти обжигающие картинки, бессонницу и отчаяние. Может, если буду думать о сексе, это поможет мне отвлечься.
Наконец сон возвращается. В голове звучат материнские наставления: «Не расхаживай по балкону, это небезопасно, он на ладан дышит, его тоже давно надо ремонтировать». «Раз ты решила продать дом, это уже не твои проблемы», — мысленно отвечаю я и забываюсь сном.
Белый свет над проливом
Жара и утренний гомон разбудили меня, я провела рукой по постели, желая коснуться Пьетро, не нашла его и только тут вспомнила, что лежу вовсе не на нашей двуспальной кровати, да вдобавок до сих пор не написала мужу. Мы не любили созваниваться, когда находились порознь, каждый из нас старался не вторгаться в жизнь другого. Схватив телефон затекшими со сна пальцами, я принялась набирать сообщение. «Доброе утро, — напечатала я. — У меня все хорошо, надеюсь, у тебя тоже». Отсутствие вопросительного знака в конце предложения намекало мужу, что он не обязан отвечать.
Тем временем город за окном оживал: чей-то мопед с прогоревшим глушителем сбавлял обороты, девушка громко окликала подругу, на балконе дома напротив выбивали коврики. При солнечном свете комната выглядела менее пыльной, очертания предметов сделались четче, мои мысли понемногу упорядочивались. Вспомнив, как маялась бессонницей, я спешно поднялась с постели. Мне не хотелось дальше томиться здесь после столь изматывающей ночи.
Я вышла в коридор босая, прямо в чем спала. Придя на кухню, увидела на плите кофейник, из носика которого торчал листок бумаги в клеточку, а на нем маминым четким почерком было выведено одно-единственное слово: «Включи». Еще по пути в кухню я заглянула в мамину комнату. Та оказалась пустой, но я и так прекрасно знала, что мама ушла, оставив меня наедине с домом.
Когда мне доводилось быть одной в чужой квартире, я передвигалась по ней, будто парализованная, все время ощущая на спине суровый взгляд отсутствующих хозяев. Если они просили меня снять обувь, я ходила босиком, если боялись, что что-то сломается, я к этому предмету даже не прикасалась. Не желая лишний раз испытывать это напряжение, я старалась ни у кого в гостях не останавливаться, а во время путешествий жила в безликих номерах отелей со стегаными одеялами карминового оттенка на кроватях и акварелями на стенах. Однако, сколько бы я ни пыталась обрести облегчение в одиночестве, на самом деле никогда не оставалась одна. Так было всегда и везде, а особенно здесь, в отчем доме. До тринадцатилетия мое одиночество нарушало присутствие маминых родителей, умерших еще до моего рождения. Дом достался нам в наследство от них, и усопшие дед с бабушкой долго не могли смириться с тем, что им пришла пора навечно покинуть его. Раз в год, на День поминовения, они исправно навещали нас, но меня не отпускало подозрение, что они наблюдают за мной постоянно, даже в те интимные минуты, когда я сижу в туалете или предаюсь тайным фантазиям.
В этой самой кухне Сара, моя подруга отроческих лет, по секрету рассказала мне, что занималась сексом с двумя парнями сразу; наша дружба подходила к концу, мы стояли на пороге одного из тех неизбежных расставаний, когда из близких друг другу людей двое превращаются в очевидцев событий, за которые каждому неловко и которые каждый хотел бы забыть. Мы обе еще были несовершеннолетними, и я завидовала Саре, сделавшей то, на что у меня не хватило бы смелости. Мне казалось, отважься я на подобное, покойные предки встанут у изножья кровати и воззрятся на меня с немым укором. Мертвые — ревностные судьи всех поступков, которых больше не могут совершить, ошибок, которых больше не могут допустить, развлечений, которые доступны только живым. Мамины родители задержались в доме с явным намерением познакомиться со мной — внучкой, появившейся на свет после их смерти. Дед умер от апоплексического удара — вел машину, почувствовал себя плохо, включил аварийную сигнализацию, съехал на обочину автострады и через пять минут скончался. Бабушка заболела раком спустя несколько месяцев после его похорон и вскоре тоже покинула этот мир. Так дом и оказался в распоряжении их единственной дочери — моей будущей матери. Я верила, что дед и бабушка ежегодно навещают нас в ночь с первого на второе ноября. Вечером я ставила на стол хлеб и молоко, а наутро обнаруживала, что молоко наполовину выпито, а хлеб наполовину съеден. Рядом лежал конверт с банкнотой и белое миндальное печенье в форме косточек, которое я так любила погрызть, чем изрядно портила зубы. Красовались на столе и фрутта мартурана[3], к которым я вообще не прикасалась, потому что они были тошнотворно сладкими. Мне нравилось просто рассматривать эти искусно изготовленные пирожные в виде плодов опунции, гроздей винограда, долек арбуза… Да, я догадывалась, что изменения на кухонном столе — маминых рук дело, и все равно события, которые повторялись в нашем доме в ночь на второе ноября, каждый раз поражали мое воображение. До того, как мне исполнилось тринадцать, я представляла себе смерть в виде прямой линии, указывающей на неизбежность течения времени, или же в образе пространства, из которого люди не возвращаются никогда, если не считать одного дня в году. Смерть была событием трагическим, но в конечном итоге приносила определенные плоды и потому не пугала меня.
Пока однажды утром не исчез отец.
Он не умер, как дед с бабушкой, которые были в весьма преклонном возрасте на момент своей кончины, не погиб в результате несчастного случая или инфаркта. Смерть есть фиксированная точка, тогда как исчезновение — это отсутствие точки, отсутствие каких-либо знаков препинания в конце фразы. Пропавший без вести оставляет после себя круг навязчивых идей, в который затягивает тех, кто продолжает жить. В то утро
