и почти не хромая, словно танцевал – шаг вправо, шаг влево. Ещё несколько шагов, и сноп пламени полыхнул прямо перед оскаленной мордой – медведь попятился. Он сердито фыркал и мотал огромной башкой, должно быть, дым попадал в нос и глаза.
Маше показалось, что зверь сейчас развернётся и уйдёт, но тот вдруг стремительно рванулся вперёд. Молниеносное движение огромной лапы, за спиной раздался общий полувздох-полувскрик – несколько десятков людей на паперти Покровского собора11 так же, как и Маша, не дыша наблюдали за поединком. Фёдор пошатнулся, на миг потерял равновесие, но всё же устоял на ногах и в свою очередь, изловчившись, ткнул факелом прямо в морду медведю. Завоняло палёной шерстью, зверь взвыл, плюхнулся на четыре лапы и, развернувшись, бросился наутёк.
Оказалось, что она стоит на коленях прямо на камнях мостовой шагах в двадцати от соборного крыльца.
Бросив факел на жаровню, Фёдор обернулся, увидел Машу и пошёл к ней, сильно припадая на правую ногу.
Она, пошатываясь, поднялась навстречу.
– Простите, сударыня. – Лоб Фёдора блестел от пота, и завитки тёмно-русых волос казались чёрными. Разорванная на груди рубашка постепенно пропитывалась кровью. – Не пристало вам этакими словесами ушки поганить… Я полагал, что вы в церкви укрылись…
Он говорил что-то ещё. Маша заворожённо глядела, как двигаются губы, но слов не разбирала – звуки вибрировали, меняя тембр и громкость.
– Вам плохо, Мария Платоновна? – Фёдор тревожно нахмурился и шагнул к ней.
Маша тоже сделала навстречу маленький шажочек, краем глаза заметила высокую фигуру Мити, бегущую через площадь от Константино-Еленинских ворот. Всё вдруг поплыло перед глазами, воздух задрожал, словно марево над костром, и растворил всё, кроме встревоженного лица с внимательными серыми глазами. Не понимая, что делает, она подняла руку и ладошкой коснулась его губ, затем чуть шероховатой кожи щеки и только после этого покачнулась и стала оседать к его ногам. Как Фёдор подхватил её, она уже не почувствовала.
***
Открыв глаза, Маша увидела знакомую брусяную стену, поточенную жучком – тонкие линии походили не то на тайные письмена, не то на восточные узоры на халате факира… Где-то она видела такие недавно…
Узоры пропали, а вместо них память выплеснула оскаленную звериную морду с влажно блестевшим носом. Маша вздрогнула, судорожно всхлипнула и проснулась окончательно.
Она лежала в своей кровати, а рядом сидели нянька и младшая сестра Катюшка. Обе шили, а в окно ярко светило солнце.
Услышав, что она пошевелилась, Катька бросила недоштопанный чулок и кинулась к Маше:
– Марусенька! Опамятовалась! Слава Заступнице Пресвятой!
– Я что, спала? Днём?
– Ты без памяти была. Уж третий день. Лекарь велел тебя не теребить, сказал неври… нери… нервическая горячка!
Лекарь? Маша поразилась. Откуда у её родителей деньги на лекаря? Или она помирает? Осторожно пошевелила руками и ногами, ожидая ощутить нестерпимую боль, но ничего не почувствовала. Впрочем, даже когда два года назад умирал от крупа младший братишка, денег на лекаря не нашли, и за больным ходила знахарка-ворожея. Так откуда лекарь?
Кажется, она произнесла последнюю фразу вслух, потому что Катька восторженно заверещала:
– Фёдор Романович привели! Лекарь-немчин, ух и строгий! Велел окна растворять, ветер в горницу пускать, а ещё Парашку с кровати согнал – сказал, чтобы ты одна лежала. Ох Парашка и злобилась – ей пришлось с Дунькой и Любавой спать…
– Фёдор Романович? – Маша изумилась. – Постой! С чего это вдруг он к нам лекарей водит?
– Так он тепереча жених твой!
Маша села, вытаращив на сестрёнку глаза.
– Ну да! – повторила та и даже зажмурилась от удовольствия. – Они с Митькой как принесли тебя, так он к батюшке и отправился – твоей руки просить. Батюшка благословил. На Троицу вас обручат, а уж после Петровок повенчают!
Маша слушала, приоткрыв рот.
– Чего стрекочешь? Язык без костей… Сказано ж, не полошить её! – цыкнула на Катьку нянька.
– А я и не полошу! Я её радую! – И Катька бросилась сестре на шею.
Когда Маша следом за скакавшей козой Катькой спустилась в большую горницу, что была в их доме сразу столовой и гостиной, сестры сидели за рукоделием.
– Продрала зенки-то? – фыркнула ей навстречу Парашка. – Ишь, боярыня, среди бела дня на перине нежится.
– Слыхала? Ты у нас нынче невеста! – протянула Дунька и вздохнула: – Счастливая!
– Ну уж и счастье! – Парашка пренебрежительно дёрнула полным плечом, и роскошная, толщиной в руку коса, перекинутая на грудь, мягко скользнула за спину. – Неча сказать, завидный жених – убогий-колченогий, да ещё и вдовый к тому же!
– А у тебя и такого нет и не будет! – крикнула Катька. – Вот тебя завидки и корчат! Смотри, окривеешь от злости – вона как тебя перекосило!
Парашка вскочила и бросилась за Катькой, но та, ловкая и юркая, как белка, легко увернулась и показала сестре язык.
– Ну и что, что колченогий! – Маша глянула на Парашку свысока. – Зато любит меня!
– Прям так уж и любит! – усмехнулась та, вновь садясь за рукоделие. – Без бабы в дому тяжко, вот и решил тебя, бесприданницу, взять. Богатая-то за него не пойдёт – мало гол, как соко́л, да ещё и с дитём.
– Любит! – Маше вдруг очень захотелось, чтобы так оно и было. – Бесприданниц кругом пруд пруди, вон хоть тебя взять, так что ни к чему было из-за меня в пасть к медведю лезть! – и неожиданно для себя самой добавила: – Да и я его тоже люблю!
***
Она свела его с ума.
Третью неделю князь не жил, а витал где-то среди облаков и грозовых туч. На бюро без ответа громоздились письма от управляющего, от графини Скобцевой, недоумевавшей, отчего он вдруг покинул с таким задором осаждаемую крепость, и даже от Василия Стрешнева, от коего сей день зависела его карьера.
За все тридцать пять лет жизни ни одна женщина не заставила чаще забиться его сердце. Он умел им нравиться, мог вскружить голову, довести до отчаяния или исступления, мог быть нежным или жестоким. В его амурном матрикуле числились десятки побед и всего два поражения – и те, и другие почти не трогали его. И князь самоуверенно полагал, что Амур12 отступился, обломав об него все свои стрелы.
Но то, что не под силу простой смертной, ничего не стоит Киприде13, не женщиной рождённой, а вышедшей из пены морской!
Венус – богиня любви. Только небожительнице под силу сокрушить броню, в которую было заковано его сердце… И броня пала – осыпалась сотней сверкающих осколков, обнажив беззащитное, ничем не прикрытое сердце…
Он отдал бы ей всё,
