первом курсе прошли девяностые годы, пятый год, теперь проходим государственные думы, реакцию, предвоенный подъем. На третьем будет война и тысяча девятьсот семнадцатый. В общем, все то, что не разработано буржуазными историками. Учебников, вы знаете, нет, доклады готовим по первоисточникам. Осталась незанятой тема о совете объединенного дворянства, не возьмете ли ее?
— Вы так подробно проходите царскую Россию?
— Покровский считает, с моей точки зрения вполне резонно, что подойти к советскому времени без обстоятельного уяснения себе предреволюционных десятилетий историку нельзя. И для истории партии необходим общеисторический фон.
— Это интересно! Насчет темы боюсь сразу сказать, надо подумать.
Краем уха между тем Костя слушал, как Флёнушкин подсмеивается над Хлыновым:
— Что-то я твоего вкуса в толк не возьму. То ты за студентками бегаешь, то вдруг…
— Мне моя бабушка говорила: «Бери малину раннюю, землянику позднюю», — возражал Толя. — Зачем противопоставлять? Ты, Сандрик, не диалектик.
К Шандалову зашли еще двое молодых людей. Один, горбоносый, со впалыми щеками и большими серыми, словно фосфоресцирующими глазами, знакомясь с Пересветовым, назвал себя Эльканом Уманским. Он тотчас вступил в живой обмен с Флёнушкиным остротами и намеками на что-то для Кости неясное. Вошедший следом за ним Косяков, с плохо выбритыми щеками и давно не стриженной шевелюрой, отвел к окну Хлынова и рассказывал ему какой-то анекдот.
— Товарищи! — перебил вдруг все разговоры Элькан Уманский, подняв брови и расширив глаза. — Вы слышали, какую штуку отмочил Сумбур-паша на лекции о «Коммунистическом манифесте»? Два часа толковал о первых строках «Манифеста», в которых упоминается русский царь Николай Первый, рассказал историю его царствования, историю Тройственного союза, а про коммунизм — ни одного слова!
Элькан заразительно смеялся, трясясь всем корпусом, надо лбом у него прыгал хохол волос. Костя не сразу догадался, кого они разумеют под «Сумбур-пашой»; оказалось, старого политического деятеля с известной фамилией, директора одного из крупных научных учреждений. Почувствовав себя лишним в компании, он распрощался.
В дверях налетела на него пунцовая от мороза черноглазая девчушка, в которой, по явному фамильному сходству, он угадал Викторову сестренку.
С ней шла худенькая молодая женщина. Придерживая запахнутые над выступавшим животом полы пальто, она испуганно оглядела Костю.
3
— С малых лет я питал отвращение к голоду, — говорил Флёнушкин, усаживаясь в этот день за обеденный столик вместе с Хлыновым, Пересветовым и Уманским.
Он заказал «Гюи де Мопассан». Комендант беспрекословно принес всем им такой же пшенный суп и котлеты, что и вчера.
Костя думал, что Анатолий, раз он интересовался его работой о меньшевизме, тоже историк России, но тот оказался историком Запада. Тут Пересветов вспомнил, что фамилию Хлынова он встречал в печати; так этот легкомысленный Анатолий — автор недавно вышедшей популярной брошюры о французской революции?..
— Да, это была его проба пера, — подтвердил Флёнушкин в ответ на Костин вопрос, а Хлынов с безразличным лицом погладил пальцами свою бородку.
Уманский и Флёнушкин были экономистами второго курса.
— До прошлого года мы все вместе учились в коммунистическом университете имени Свердлова, — рассказывал Элькан. — В его лекторской группе, готовящей лекторов для совпартшкол. Нас, бывших свердловцев, в институте кое-кто недолюбливает, вот пооботретесь, узнаете. «Шандаловцами» прозвали.
— Виктор у нас — голова! — с нарочито важной миной произнес Сандрик. — Генсек местного значения. Много власти во в Шандалове! — спаясничал он. — Покровский прочит его в свои преемники в исторической науке.
Костя уже раскусил манеру Флёнушкина серьезно говорить несерьезное и наоборот, так что трудно было понять, где он шутит и где нет.
— Взгляни влево, — негромко сказал Анатолий Сандрику.
Невольно и Костя покосился на дальний столик, за которым сидел худощавый мужчина с черной бородкой клинышком.
— Как! Вейнтрауб в институте? — воскликнул он. — На философском, конечно?
— Вы его знаете? Но сейчас дело в его соседке. Кстати, она ваша будущая коллега по семинару, Ниночка Крицкая, — пояснил Флёнушкин.
Пересветов сталкивался с Вейнтраубом этой весной в Еланске и сразу его узнал, хотя свежевыбритые щеки, белоснежная сорочка с крахмальным воротничком его преобразили. Выпячивая нижнюю губу, Вейнтрауб что-то важно проповедовал молодой женщине, сидевшей с ним за столом. Крицкая была миловидна, несмотря на свой заостренный розоватый носик. Ловя каждое слово собеседника, она даже перестала жевать.
Уманский нахмурился и отвернулся, а Флёнушкин сказал:
— Прощайся, Синяя Борода, со своей поклонницей. Увязла в диалектических сетях.
Пересветов засмеялся:
— Да она, я думаю, ни слова не понимает.
— На что я и рассчитываю, — осклабился Хлынов. — Видать, вы его близко знали?
— Не очень. Да вы мне лучше об институте порасскажите.
Обтерев губы после пшенного супа, Флёнушкин отвечал:
— Нам с вами повезло попасть в сию кунсткамеру. Кого только здесь нет! Живая иллюстрация всемирного закона единства противоположностей.
— Скажи — Ноева ковчега с семью парами чистых и нечистых, — уточнил Элькан.
— Начать с того, что за школьную парту усаживаются пожилые отцы семейств.
— Один из них я, — улыбнулся Костя.
— Ну, — возразил Уманский, — вы молодой, есть действительно пожилые. Парты сохранились в буквальном значении, со времен Катковского лицея, который некогда здесь размещался. При Наркомпросе их снесли, кажется, на чердак, а при нас опять в правах восстановили. Мы сюда недавно перебрались из Страстного монастыря. Обживаем, как видите, исторические здания.
Анатолий между тем, перестав есть, пытался «гипнотизировать» Крицкую.
— Преподавать в высшей школе, — говорил Флёнушкин, — собираются — и уже сейчас преподают, потому что все мы в порядке практики ведем семинары в вузах, — люди, сами высшей школы не нюхавшие.
— Положим, я год учился в Киевском политехническом институте, но из-за Февральской революции ни одного экзамена не сдал, — признался Пересветов. — Даже богословия, хотя профессор из духовной академии ставил у нас зачеты всем, кто к нему ни явится.
— Мы вот коммунистический университет кончили, — заметил Уманский, — да ведь эта революционная высшая школа в ученом мире пока что кредитом не пользуется.
— Зато Вейнтрауб! — возразил Костя. — В Швейцарии лекции слушал.
— Ему и книги в руки…
— Обернулась! — торжествовал Толя. — Ну, дурак, Сандрик! Зачем взглянул? Смутил, видишь, отвернулась опять.
Сандрик дурашливо запел:
Кари глазки, куда скрылись?
Мне вас больше не видать!
И вдруг передразнил Вейнтрауба, упирая на свистящие согласные и всем корпусом извиваясь:
— Диалектич-чес-ский мат-териализ-зм!
Пересветов смеялся.
4
— Кто сюда только не просился, когда слух пошел, что собираются готовить красную профессуру, — рассказывал Уманский. — Тысячи писем посыпались со всех концов страны. Лена, моя сестра, наша секретарша, — пояснил он для Кости, — работала тогда в Наркомпросе у Луначарского, он как раз ей поручал разборку писем. Полуграмотные деревенские комсомольцы, парни лет по пятнадцати, писали: «Хочу, чтобы меня выучили на красного профессора!»
Костя поинтересовался заграничными командировками для изучения иностранных языков. Оказалось,
