Версилов — европейский скиталец с русскою душой, идейнобездомный и в Европе, и в России. Макар — русский странник, отправившийся вхождение по Руси, чтобы познать весь мир; ему вся Россия и даже вся вселенная —дом. Версилов — высший культурный тип русского человека. Макар — высшийнравственный тип русского человека из народа, своего рода «народный святой».Версилов — русское порождение общемирового «безобразия», разложения, хаоса;идея Версилова и противостоит этому безобразию. Макар — живое воплощение какраз благообразия, он, по идее Достоевского, как бы носит в себе уже сейчас, внастоящем, тот «золотой век», о котором мечтает Версилов как об отдаленнейшейцели человечества.
Основное направление центральных глав романа и создаетсядиалогом между Макаром Ивановичем Долгоруким и Андреем Петровичем Версиловым.Диалог этот — не прямой, он опосредован Аркадием, ведется как бы через него. Ноэто даже и не только диалог, но настоящая битва двух отцов — приемного ифактического — за душу, за сознание подростка, битва за будущее поколение, азначит, и за будущее России.
Бытовая, чисто семейная ситуация в романе имеет и иное,более широкое социально-историческое содержание. Версилов — идеолог, носительвысшей русской культурной мысли, западнического направления — не сумев понятьРоссию в России, пытался понять ее через Европу, как это случилось, по представлениямДостоевского, с Герценом или нравственно — с Чаадаевым. Нет, он не собиралсявоспроизводить в своем герое реальные черты судьбы и личности Герцена илиЧаадаева, но их духовные искания отразились в романе в самой идее Версилова. Воблике же или в типе Макара Ивановича Долгорукого должна была, по мыслиДостоевского, воплотиться старинная идея русского народного правдоискателя. Он— именно тип, образ правдоискателя из народа. В отличие от Версилова, МакарИванович ищет правду не в Европе, но в самой России. Версилов и Макар Иванович— это и есть своеобразное раздвоение одной русской идеи, долженствующейответить на вопрос о будущей судьбе России: не случайно в романе у обоих однажена, мать их как бы единого ребенка — будущего поколения. Чтобы лишь представитьэтот своего рода символический, а точнее — социально-исторический смысл этой«семейной» ситуации, вспомним одну чрезвычайно показательную мысль Герцена,которая не прошла мимо внимания Достоевского и художественно отразилась вромане «Подросток» :
«У них и у нас, то есть у славянофилов и западников, — писалГерцен в «Колоколе», — запало с ранних лет одно сильное… страстное чувство…чувство безграничной, охватывающей все существование, любви к русскому народу,русскому быту, к складу ума… Они всю любовь, всю нежность перенесли наугнетенную мать… Мы были на руках французской гувернантки, поздно узнали, чтомать наша не она, а загнанная крестьянка… Мы знали, что ее счастье впереди, чтопод ее сердцем… — наш меньшой брат…»
Версилов — всеевропеец с русской душой — и пытается теперьдуховно-нравственно отыскать эту крестьянку и ребенка, которого она носила подсвоим сердцем.
И, видимо, ни идея Версилова, русского европейца, неотделяющего судеб России от судеб Европы, надеющегося примирить, объединить в своейидее любовь к России с любовью к Европе, ни идея народного правдоискательстваМакара Ивановича, сами по себе, не дадут ответа подростку на его вопрос жизни:что же делать ему, лично ему? Вряд ли отправится он, подобно Версилову,отыскивать правду в Европу, как и не пойдет он, очевидно, странничать по Русивслед за Макаром Ивановичем. Но, безусловно, уроки духовных, идейных исканийтого и другого не смогут не отложить отпечаток на его юную душу, на его толькоеще формирующееся сознание. Мы не можем, конечно, представлять себе влияниедаже и впечатляющих нравственных уроков как нечто прямолинейное и сиюминутное.Это — движение внутреннее, порою чреватое и срывами, и новыми сомнениями, ипадениями, но все-таки и неотвратимое. И подростку предстоит еще пройтиискушение Ламбертом, решиться на чудовищный нравственный эксперимент, — но,увидев его результат, душа, совесть, сознание Аркадия Макаровича ещесодрогнутся, устыдятся, оскорбятся за подростка, подвигнут его к нравственномурешению, к поступку по совести.
Юный герой Достоевского явно не обрел еще пока никакойвысшей идеи, но, кажется, начал даже терять веру вообще в ее возможность. Ностоль же явно он ощутил зыбкость, ненадежность даже и тех, если уж не основанийжизни, то, по крайней мере, хоть правил игры в жизнь, честь, совесть, дружбу,любовь, установленные этим миром. Все — хаос и беспорядок. Нравственный хаос идуховный беспорядок — прежде всего. Все зыбко, все безнадежно, не на чтоопереться. Подросток чувствует этот беспорядок и внутри себя, в своих мыслях,воззрениях, поступках. Он начинает не выдерживать, устраивает скандал, попадаетв полицию и наконец тяжело заболевает, бредит. И вот — как своего родаматериализации и этого бреда и самой природы его болезни — болезни конечно жеболее нравственной, нежели физической, — перед ним появляется Ламберт. Ламберт— кошмар отроческих воспоминаний Аркадия. С Ламбертом связано все то темное,стыдное, к чему успел прикоснуться ребенок. Это человек — вне совести, вненравственности, не говоря уже о духовности. У него нет даже никаких принципов,кроме единственного: все позволено, если есть хоть какая-то надеждаиспользовать ради извлечения выгоды чего и кого угодно, ибо Ламберт — «мясо,материя», как записал Достоевский в подготовительных материалах к «Подростку».
И вот такой-то человек вцепился в Аркадия: он теперь нуженему — он ухватил из обрывков его больного бреда нечто о документе и тут жесообразил — в этом-то ему не откажешь, — что тут можно извлечь выгоду. И, можетбыть, немалую.
Ну, а если так и нужно? Что, если Ламберт-то и есть тотчеловек, который наставит подростка хоть на что-то реальное в этом всеобщемхаосе и беспорядке? И коль нет высшей идеи, не нужен и подвиг, а он что-то таки не встретил ни одного потрясающего примера жизни ради идеи. Крафт? Так ведь итот — идея отрицательная, идея самоуничтожения, а ему хочется жить, емустрастно хочется жить. У Ламберта хоть и подлая идея, безнравственная, но этовсе-таки идея утвердительная, идея брать жизнь, чего бы это ни стоило. Вотвывод, вынесенный подростком из уроков жизни: ведь ни одного нравственногопримера. Ни одного, а это ведь что-то да значит…
Но вот — далеко, казалось бы, не центральный мотив романа и,однако же, столь важный для понимания внутреннего движения души, самосознанияподростка: во имя все той же, пусть и поблагороднее обставленной, нежели уЛамберта, идеи пользования благами жизни любою ценой князь Сергей оказалсязамешанным в крупных спекуляциях и подделке серьезных документов. У него былвыход — он мог бы еще откупиться, бежать — мало ли что… Но — уверившись вневинности Аркадия, князь Сергей, потрясенный тем, что есть еще, оказывается,на этом свете люди чистые до наивности, решает и сам жить по совести.
«Испробовав «выход» лакейский, — объясняет князь СергейАркадию, и не случайно именно ему, потому что никто другой и не поймет, а уАркадия — князь Сергей убедился в этом — чистое сердце, — я потерял тем самымправо утешить хоть сколько-нибудь мою душу мыслью, что смог и я, наконец,решиться на подвиг справедливый. Я виновен перед отечеством и перед родомсвоим… Не понимаю, как мог я схватиться за низкую мысль откупиться от нихденьгами? Все же сам, перед своею совестью, я оставался бы навекипреступником». И князь Сергей сам предал себя в руки правосудия.
