Книга Священник - Кен Бруен

— Нас только что признали по голосованию самым грязным городом в Ирландии.

Я, как местный, не удивился — редкие урны, кажется, служили только унитазами, — но мне не понравилось, что об этом знает вся страна. Может, исторически моему городу пришлось непросто, но это мой единственный город. Лучше всего эти противоречия передавала песня Джонни Дьюхана Just Another Town. Я ответил:

— Самый грязный? Причем они вряд ли о мусоре.

Это она пропустила мимо ушей.

— Обезглавили священника.

Я не удержался, продолжил:

— Странно, что только сейчас.

Несколько лет назад студенты обезглавили статую Патрика О’Коннэра[16]. Может, это заразно. Мы проехали свежеотремонтированный отель «Большой южный», повернули направо, мимо «Скеффингтон-Армс» — им тоже устроили подтяжку лица. Старые лица остались только у местных. Мое пренебрежение задело ее, и она притормозила, сказала:

— Я его знала.

Что тут остается? Пробормотал глупое извинение, но без толку. Она отрезала:

— «Извини»! Господи, вечно ты извиняешься, но сам хотя бы раскаиваешься?

Раскаиваюсь ли?

Я подумал о сигарете, но Ридж и так была на взводе. На юг мимо «Мунс», затем длинный крюк мимо университета — и снова я отвернулся. Опять тяжелое прошлое. Пора, как Боно, постоянно носить темные очки. Увы, они ослабляют только свет, а не память. Мы приехали на Доминик-стрит, она показала на переулок за «Аран Трэвел»:

— Идешь туда, «Гранари» будет слева. «Фёрбо», твоя квартира, — на верхнем этаже. Боюсь, лифта нет.

Мне не раз доставалось, в том числе клюшкой от хоккея по колену. Осталась хромота — пусть теперь не такая яркая, но все-таки заметная. Я повернулся к ней.

— Я очень благодарен, но не могу не спросить: почему? Почему ты мне помогаешь?

Она закусила нижнюю губу.

— Мне может понадобиться одолжение, и скоро. А квартира пустует. И подруге на пользу, и тебе нужно место — тут нет ничего сложного.

Если я в чем-то и был уверен, так это что сложно обязательно будет. И спросил:

— Что еще за одолжение?

Она уже заводила машину, бросила:

— Не сейчас.

Я остался на улице, покинутый, как всегда, с наплечной сумкой у ног, глядя, как она разворачивается у канала, исчезает на западе. Так и не оглянулась.

Да и зачем?

Квартира «Фёрбо» меня изумила. Верный себе, я твердо решил не изумляться. В конце концов, что это? Очередное временное пристанище.

Тут я ошибся.

Квартира была великолепная. Отделка сосной, высокие потолки, истинный люкс. Крышу поддерживали балки, придавая домашнее ощущение. Своя лестница. Я-то, конечно, ожидал всего один этаж. На первом этаже находились спальни — да, во множественном числе, — потом по лестнице в широкую гостиную, окруженную огромными окнами. Я охнул, сказал:

— Твою ж мать.

Лучше всего оказался вид. Через Кладдах, на лебедей и Голуэйскую бухту во всем его великолепии. Я влюбился. И было все, что надо: полотенца, утюг, видак, посуда и записка о том, что мусор забирают ежедневно. Открыл холодильник: молоко, масло, курица, два стейка, мясо на кости.

Это уже, видимо, Ридж.

Я заварил кофе и опустился в тяжелое дубовое кресло перед самым большим окном, расслабился и глазел на виды. Почувствовал подступающее расслабление и медленно выдохнул. Я и не замечал, что все это время задерживал дыхание. Под рукой на столике — телефон, и я бы позвонил, если бы было, кому.

4

Ведь никому не придет в голову ставить капитаном судна знатнейшего из пассажиров!

Паскаль, «Мысли», 320

Священникам приказано избегать детей

Священников оскандалившейся епархии предупредили, чтобы они избегали контакта с детьми на публике. В правилах поведения епархии Ферса говорится, что духовенство и добровольцы не должны находиться наедине с детьми в машине, здании или закрытой комнате.

«Дейли Миррор», 26 июня 2003

Дело священника не отпускало, и я спросил себя:

— А мне-то что?

У меня со священниками не лучшее прошлое, но если растешь католиком, то деваться от них некуда. Спорь сколько хочешь, но они тебя держат крепко, и, может, мой интерес к убийству возник из-за отца. Он всегда уважал духовенство. Не любил — кто его любит-то? Но говорил:

— У них непростая работа, а наша работа — поддерживать их.

Я теперь в это не верил, но все еще верил в него и поэтому решил ознакомиться с делом. Как знать, вдруг добьюсь хоть чего-то, чем бы он гордился.

Самообман? А то. Но в этом я лучший, да и чем черт не шутит, вдруг еще верну какую-никакую долю самоуважения.

Я прочесал библиотеки, собрал всю предысторию, какую мог. Читал, пока глаза не заболели, и узнал то, что узнала полиция.

Ничего.

Остановило это меня?

Хрена с два.

Будь все просто, я бы и не забивал голову. А теперь решил держаться до конца. Знай я тогда, куда меня заведет это решение — в самую глубину ирландской души, — остановился бы?

Скорее всего, нет.

Раньше же не останавливался.

Та задолбавшая присказка о тех, кто забывает прошлое и вынужден его повторять, — это про меня придумали. Знай я о мучениях прошлого, утраченной любви, унижении, стыде и самой странной дружбе на всем божьем свете, что ожидали меня впереди, поступил бы иначе?

Сказал бы, заглянув в будущее:

— Нет, я пас, спасибо, но лучше уж приберегу ту каплю здравого смысла, что у меня еще осталась.

Увы, я бы все равно встал на путь к несчастной участи.

Почему?

Да потому что я дурак, и что хуже — упрямый.

Сестра Мэри Джозеф переживала. Настал ее день рождения, семьдесят лет, и, хоть она никогда и никому об этом не говорила — ради душ в Чистилище, — каждый год все же позволяла себе одну слабость — «Хаген-Дас», вкус «клубничный пирог», большое ведро, которое съедала в один присест. В этом году она слишком нервничала, чтобы лакомиться. Она знала о маленьких искушениях отца Джойса и видела, как плачут служки, в очевидном ужасе, но не говорила ни одной живой душе. Она же монашка, это не ее дело.

Когда маленькие искушения отца Джойса стали страшнее и непристойнее, пришлось закусить язык и молиться о наставлении. Она не могла выступить против священника, это неслыханно, и потому боролась с совестью, закрывала глаза на состояние служек. Теперь, после убийства отца Джойса, задумалась, не придет ли безумец и за ней. Она брала тяжелые четки и