class="p1">— Будто я не знаю.
Она поигралась с серебряным кольцом на правой руке, спросила с каким-то нервным видом:
— Слышал про священника?
Вопрос повис, как дурное знамение.
Как знамение времени.
Ирландия — страна вопросов и очень, очень редких ответов. Мы славимся тем, что отвечаем вопросом на прямой вопрос. Будто врожденная опаска: никогда не подставляйся. И при этом выигрываешь время, успеваешь обдумать последствия.
Мы бы наверняка разбогатели, но никогда не были спонтанными. Вопросы — всегда что-то подозрительное. Годы британского правления, годы «да» на вопросы, которые обычно задавал солдат, приставив тебе ствол к башке, породили некую осторожность. Сказать по правде — как иногда и говорят, — на самом деле мы хотим отбрить сразу двумя вопросами.
Первый: «Почему интересуешься?»
Второй и, пожалуй, более важный: «А твое какое дело?»
Когда вижу карту острова для, скажем, туристов, там обязательно прямо посередке есть огромный лепрекон или арфа. По-моему, нужно быть честнее и поставить огромный вопросительный знак — пусть народ знает, что их ждет.
Классические ирландские вопросы, — это, конечно, «Когда возвращаешься?» в разговоре с вернувшимся эмигрантом и почти ежедневный: «Не слышал, кто умер?»
Естественно, и я не сразу ответил на вопрос Ридж. Особенно в нынешнем климате. Сейчас, если речь о священниках, хорошего не жди — уж точно не духоподъемную историю о страдальце, который пятьдесят лет провел в какому-нибудь далеком племени, пока его не съели. Нет, все будет плохо — плохо и скандально. Что ни день, то новые откровения о злоупотреблении положением. И не сказать, что мы привыкли. Духовенство, его чистая история всегда будут занимать в нашей психике особое место, но вот их непогрешимому праву на доверие, уважение и — да — страх пришел конец. Да уж, их время было, да, как сказали бы американцы, «типа, вообще прошло».
Прошло безвозвратно.
3
Veri juris.[14] — Его у нас больше нет; существуй оно, мы не считали бы мерилом справедливости нравы нашей собственной страны.
Паскаль, «Мысли», 297
Мы были на той дороге, что вела уже в Голуэй. Слева виднелся океан, как всегда, вызывавший у меня тоску — по чему, сам не знаю. Молчание в машине давило, и Ридж очень агрессивно включила радио.
Джимми Норман и Олли Дженнингс привычно разбирали на двоих
Спорт
Политику
Музыку
Craic.
Я возвращался домой.
— Вот моя любимая песня, — сказал Джимми.
И Шанья Твейн завела Forever And For Always. Мне нравилась строчка про «никогда не подведет». Не знаю ни единого человека, кто думал бы так обо мне.
Много лет назад, глядя на кассете концерт Брюса Спрингстина, я видел, как Патти Скалфа не отрывает от него взгляда, полного восхищения и гордости, замешанного на любви. В ужасный момент ясности я понял, что на меня так не смотрел никто. И пробормотал: «Страшное знание о гневе Господнем». В пабе пришлось буквально встряхнуться, чтобы выгнать демонов из головы. Должно быть, это отразилось на лице — глаза Ридж смягчились, редкое дело. Она спросила:
— Джек, ты как?
Джек! Не иначе как дьяволу ребро сломали.
Я не ответил, и на один безумный миг казалось, что она протянет руку и коснется меня. Потом она сказала:
— Джек, в Голуэе многое изменилось.
Я вырвался из сентиментальных размышлений:
— Да?
Будто мне не насрать.
Она сделала вдох, затем:
— Твои друзья, Джефф и Кэти — она вернулась в Лондон, а он… Ну… он запил.
Родители погибшего ребенка. Мои друзья. У Джеффа были проблемы с алкоголем, как и у меня. Я мог бы расспросить подробнее, узнать голые факты, но раз он запил, ответ тут может быть только один. И это я отложил, спросил:
— А как миссис Бейли?
Хозяйка отеля, где я проживал. Старше восьмидесяти, истинная леди.
Ридж помолчала, потом:
— Отель продали… А она… умерла месяц назад.
Прямо под дых.
Как нож под ребро. Когда-то, давным-давно, отходя от белой горячки, я бормотал: «Все мертвы — по крайней мере, о ком вообще стоит говорить».
Ридж сменила тему:
— Моя подруга сняла квартиру в «Гранари», знаешь, где это?
Конечно. Я же голуэец, как не знать. Старый зерновой завод «Бридж Миллс», переделанный, как и все вокруг. Под люксовые квартиры. Выходящие на Кладдах-Бейзин, на бухту. Главным образом я знал, что они сто́ят, как нога и рука. Я спросил:
— И чем это интересно?
Не смог скрыть горечь: все-таки миссис Бейли была моей опорой в жизни. А Ридж рассказывала чуть ли не с увлечением.
— Она прожила там всего неделю, как тут у нее заболела мать и пришлось уехать в Дублин.
Я закурил новую сигарету, выпустил дым из ноздрей, сказал:
— Как это ни увлекательно, меня бы зацепило больше, если б я ее хотя бы знал. Суть-то в чем?
На лице Ридж мелькнул гнев. Она не стала его подавлять, ответила:
— Невыносимый, как всегда.
Не знаю, кто это сказал, но сейчас это точно подходило.
«Если человека часто ставят на место, он становится этим местом».
Я потянулся и приготовился подняться, и она сказала:
— Погоди… ладно?
Я погодил.
— Я же помочь тебе хочу, — продолжила она.
Не смог удержаться, огрызнулся:
— А я просил?
Старик за стойкой опасливо к нам присмотрелся. Очевидно, докатилась волна враждебности. Ридж встала, мы вышли. На улице она вручила мне связку с двумя латунными ключами и серебряным медальоном святой Терезы. Я улыбнулся — не мог удержаться. Другие народы хватаются за оружие, мы — за святыни. Она тоже улыбнулась.
— Купила в «Новене».
Я позвенел ключами:
— Видать, от Царства небесного.
— Не совсем… От квартиры «Фёрбо» в «Гранари», где живет моя подруга. У тебя есть три недели, придешь в себя.
— Я несколько месяцев провел в психушке. Куда уж больше приходить в себя?
У нее ответа не было.
Страх накрыл, как только мы доехали до Боэрмора, с кладбищем слева от меня. Я отвернулся. В голове начал разворачиваться Tom Traubert’s Blues Тома Уэйтса… «пьяный и раненый».
Господи.
Когда-то я был женат на немке, хоть и недолго. На стене ее лондонской квартиры висел Рильке.
Не ходи назад.
Будь между мертвых. Мертвые не праздны.[15]
Я не раз с горечью думал: да уж, не праздны — заняты тем, что меня преследуют.
Стихотворение называлось «По мертвой подруге реквием».
— Голуэй изменился даже за короткое время твоего отсутствия, — сказала Ридж.
Выглядел он как обычно — негостеприимно.
— «Изменился» — не значит к «лучшему», — сказал я.
Словно мне наперекор, когда мы доехали до
