что ли, не бывает?
Внизу стихает. Очевидно, репортер напомнил звукооператорам, как они на немую кинопленку с молодым каменщиком нечаянно наложили запись пенсионера. И молодой каменщик на экране сказал: «Мне семьдесят пять лет. Моей старухе семьдесят».
Паузы в общем гвалте заполняет неуловимый Ложкин. Он кричит где-то рядом с сектором выпуска:
— С ума спятил?! Посылать Линяева в этакую дыру! Я сам поеду в Кочетовку!
«Дудки, — с удовольствием думает Линяев, — все-таки в Кочетовку поеду я!» И его в который раз удивляет: каким образом вмещается в такой невеликий сосуд, как тело коротышки-толстячка Ложкина, столько крика? Разве что живот вместо сала начинен криком? Если это так, то все объяснимо. Живот у Ложкина составляет три четверти туловища.
Из дальнего конца по всему этому содому шарахнули сочной пулеметной очередью. Там просматривают фильм для вечерней программы.
Линяев работает на студии со дня ее основания. Сидя за своим столом, он знает по звукам, что происходит в других редакциях. Звякнул внутренний телефон. Звонила машинистка Майя. Она перепечатала его сценарий и минут через пять занесет в редакцию.
— Я зайду сам.
Он спустился в машинное бюро. Здесь четыре девушки добросовестно перемалывают на машинках все, что написал он и его товарищи. Майя сидела у окна. Возле нее успел обосноваться редактор сельскохозяйственных передач со своими черновиками.
Майя подняла голову и улыбнулась Линяеву, показав при этом две милые ямочки. Недаром на студии ее зовут Обаяшечкой.
— Обаяшечка, — сказал Линяев, — замуж пора.
— В Ленинграде открыли специальный дворец для свадеб, — заметил сельскохозяйственный коллега. — Сегодня передали по радио.
— А я узнала еще вчера об этом! — победно заявила Обаяшечка. — И уже рассказала всем.
— Ну вот, а бедное человечество старалось. Изобретало радио, телеграф и тому подобное. А зачем, спрашивается? — сказал Линяев. — На город достаточно по одной Обаяшечке, и связь между областями обеспечена, Они разнесут точно в срок, даже чуточку раньше.
Сельскохозяйственный редактор кивнул в подтверждение.
Майя обиделась.
— У вас обо мне всегда гадкие мысли.
— Гадкие? — изумился Линяев. — Девушки, кто видел северное сияние?
— Никто не видел, но представление имеем, — ответила за всех старшая машинистка. — Потрясающая картина!
— Вот так точно выглядят мои мысли о Майе! — торжественно закончил Линяев.
На Майином лице сквозь тучи засияло солнце. Она опять улыбнулась.
— На вас сердиться боязно. Того и гляди останешься в дурочках.
Линяев забрал сценарий и вернулся к себе. В редакции сидел гость. Линяев прислонился к дверному косяку.
— Я запретил выписывать вам пропуска, Предупредил всех, что вы негодный графоман, таскающий сюда жалкие стихи, глупые пьесы и бездарные романы. Какой очередной бред притащили вы теперь?
— Оперу о водолазах, — не смущаясь, сообщил гость. — Основные арии исполняются в скафандрах и поэтому широко доступны для безголосых певцов. Более того, любой самодеятельный коллектив глухонемых может взять оперу в репертуар.
— Вот как! Может, все-таки скажете, как вы проникли в студию? Уж не ренегат ли Березовский провел вас сюда? Что-то он испуганно шмыгнул в дверь при моем появлении.
— Любезный и гостеприимный Линяев, — посетитель поднялся, — неужели найдутся препоны, способные помешать нашей встрече? Ну-ка!
Он оттер Линяева плечом и закрыл дверь на английский замок.
— Раздевайтесь!
— Среди бела дня?
— Раздевайтесь! Да поживей!
В руках пришельца появился белый резиновый стетоскоп.
— Новое орудие разбоя!
— Не оскорбляйте медицину! И довольно играть в прятки. — Врач показал конверт.
— Письмо из санатория, — догадался Линяев.
— Да. Я хочу от вас одного: будьте осторожны. Не к трусости, к осторожности призываю.
— Но ваше появление здесь — это еще одно мое поражение. «Оно» радуется вам.
— Вряд ли. «Оно» знает, что я ваш боевой соратник. Я ваша разведка, понимаете? Или думаете драться вслепую? Разденьтесь до пояса, и я доложу о численности и дислокации противника.
— Ловкач, доктор, ловкач! Избавиться от вас не так-то просто.
— Считайте, что я стыдливо зарделся от похвалы. И раздевайтесь.
— Нет, не здесь. Тут я не разрешаю считать меня больным. Тут я здоров. Сделайте это завтра у себя. Я приду, честное слово.
Потом он раскладывал по кипам отпечатанный сценарий. Это называлось «раскладывать пасьянс». Сценарий печатался в шести экземплярах. Для каждого цеха один экземпляр. Разбирая сценарий, редактор мусолит пальцы, бормочет что-то под нас и шарит остекленевшими глазами по стопкам страниц. Словом, ни дать ни взять, закоренелый гадальщик.
В коридоре затопали. Засопели. Сдавленно сказали:
— На бок его, на бок.
Линяев выглянул. Несколько человек тащили гигантский стационарный магнитофон «МЭЗ». Вся группа, накрепко спаянная стальной ношей, едва передвигала ноги. Лица людей были искажены. Казалось, вот-вот кожа лопнет от напряжения.
— Юрий Степанович! Помоги! — прохрипел кто-то, забыв, что Линяеву нельзя переутомляться.
Линяев подтянул рукава пиджака и ухватился за блеснувший бок магнитофона. Сокрушающая тяжесть обрушилась на его руки.
Руководил операцией сам звукорежиссер.
— Сюда его, сюда! — выл он, выпучив круглые глаза. Но магнитофон потянул в другую сторону и припер Линяева к доске приказов. Затем Линяев побежал за ним на подгибающихся ногах к противоположной стене.
Магнитофон выволокли на лестничную площадку.
— Вниз его! Вниз!
Вниз магнитофон последовал весьма охотно. Он с места взял высокую скорость и полетел, увлекая за собой прилепившихся людей. Линяев летел спиной вперед, еле успевая ставить ноги на мелькающие ступеньки.
Стальная туша успокоилась только на дне грузовика. Когда ее уложили на мягкие маты.
Успокоились и люди. Их лица приняли обычное человеческое выражение. Мало того, разрумянились. Люди расходились как ни в чем не бывало. Перемигивались, перешучивались. Для них это было легкой разминкой, удобным случаем разогреть замлевшие мышцы. Линяев смотрел на них с завистью. То, что для них пара пустяков, ему дается с трудом.
У него тоже крепкие мышцы. Они остались с тех времен, когда он был превосходным баскетболистом. Он бросал мячи в корзину соперников шутя, как теперь бросает списанную бумагу в плетенку для мусора, что стоит у него под столом. Но его мышцам не хватает кислорода. Все, что он вдыхает широкой мускулистой грудью, образно говоря, выходит через многочисленные дыры в легких, и для мышц не остается ничего. Кровь приносит им жалкие крохи. Вот и сейчас: стащив этот ничтожный магнитофон со второго этажа на первый, он израсходовал все запасы кислорода и когда отдышится теперь — неизвестно.
На столе, — ах, некстати, — пронзительно зазвенел, точно взорвался, телефон внутренней связи. Линяев снял трубку и, сдерживая отчаянную работу легких, отозвался по старой военной привычке:
— Линяев слушает!
— Юрий Степанович, зайдите ко мне! — услышал он баритон главного редактора.
— Иду!
По возвращении он виделся с Федосовым только однажды, на утренней «пятиминутке», потом тот уехал на два дня в соседнюю область, — менялся опытом на кустовом
