просто потому, что очень многие ребята и девчата моих лет уже работали на производстве. Словом, к наукам меня не тянуло. Второй день я был самостоятельным человеком, предоставленным самому себе как ветер в поле. И это даже очень нравилось мне.
Окурок я раздавил подошвой.
Лениво, вразвалочку прошел по коридору, распахнул дверь класса. Математичка даже приоткрыла рот от удивления. Звали ее Марианна Иосифовна. К нам в город она приехала после войны. Я не знаю почему — то ли она эмигрировала в революцию, то ли по какой другой причине, — но жила она много лет за границей, кажется в Австрии, а вот после войны, будучи уже не очень молодой, пожелала вернуться на родину. У нее была прекрасная коллекция почтовых марок. Она приносила в школу два или три альбома. Мы задыхались от зависти и восхищения, разглядывая их.
— Чего же это она приехала? — узнав про математичку, удивился Онисим.
— На родину захотелось, — предположил я. — Она родилась в России.
Тетка Таня пренебрежительно махнула рукой:
— Родилась. Все рождаются… Вот батя мой с барином к австриякам ездил, так у них там такой порядок: если ты на скамейку, скажем, в парке сел, плати гроши… В шестнадцатом году ездил.
— В шестнадцатом году война была, — напомнил Онисим.
— Не знаю, — быстро и решительно ответила тетка Таня, отметая слова старца, как глупость. — За скамейки там гроши платят…
— А, Сорокин, — сказала Марианна Иосифовна тонким голосом, резко вскинула голову, и ее белая высокая прическа колыхнулась, даже чуть сдвинулась влево. И конечно, все поняли, что никакая это не прическа, а самый настоящий хороший заграничный парик.
— Разве можно так опаздывать на урок?
— Я не опоздал, Марианна Иосифовна, — голосом праведника ответил я, глядя в глаза учительницы.
— О, то есть как? — В гневе дряблые щеки ее покрылись яркими пятнами, мелкими, как горох.
— Я пришел проститься с ребятами… Я ухожу.
— Как уходите? — не поняла Марианна Иосифовна. — Кто вам разрешил?
— Я сам себе разрешил, — мне было приятно произносить эти слова. — До свиданья, ребята.
Даша Зайцева, рыженькая настырная девчонка, с которой я сидел на одной парте, подняла руку и, не дожидаясь, когда учительница обратит на нее внимание, решительно сказала:
— Разрешите мне выйти, Марианна Иосифовна.
— О, то есть как? — это было излюбленное выражение математички.
— Мне нужно, — поднялась Зайцева. Она была ниже всех в классе и потому имела прозвище Грибок.
— Если вам неинтересно… — начала Марианна Иосифовна, но Зайцева прервала ее:
— Мне интересно, но очень нужно…
Она догнала меня на лестничной площадке, тихо позвала:
— Антон…
Я остановился. Лестница широкими пролетами уходила в полумрак первого этажа, потому что окна в просторном, похожем на спортзал вестибюле были застеклены лишь наполовину; верхняя часть окон тоже была заколочена листами фанеры.
— Слушаю тебя, Грибок.
— Зачем ты это? — спросила она жалобно.
— Чего «зачем»? Чего «это»? — я говорил грубо: боялся, что она утопит меня в своей жалости.
— Школу нельзя бросать, — сказала Зайцева проникновенно и чуть прикрыла глаза. Я впервые заметил, что ресницы у нее длинные, загнутые и тоже рыжие.
— Я в моряки пойду.
— Правда? — кажется, испугалась она.
Шаркая галошами, медленно, словно прислушиваясь к нашему разговору, прошла баба Соня. Ничего не сказала: ее интересовал только порядок по дворе.
— Матросом дальнего плаванья, — пояснил я.
— Возьмут?
— Почему же нет? Специальность на судне получу. Белый свет увижу… А чего здесь сидеть? Дожди нюхать, — быстро говорил я, убеждая скорее себя, чем ее.
— Здесь не только дожди, — возразила она, обиженно оттопырив губы.
— Это я к примеру…
— Да, — Зайцева протяжно вздохнула, опустила голову. Потом вздохнула еще раз, посмотрела на меня. Так, тепло, на меня смотрела только мать. — Может, ты и прав, Антон.
8
Железнодорожный вокзал прятался за сквером, где росли многолетние липы и чернел старой грязью фонтан, сколько я помню, никогда не действовавший. Перед вокзалом лежала площадь. Очень небольшая, скорее маленькая. Заасфальтированная еще прошлым летом, облизанная дождями и ветрами, она имела затрапезный, прямо-таки сиротский вид. У выезда на площадь от булыжной мостовой наискось к скверу тянулась длинная лужа, конфигурацией напоминающая американский материк. Возле Панамы воробей пил воду. Он покосился в мою сторону, но не взлетел и не отпрыгнул, продолжая стоять нахохлившись, словно готовый вступить в драку.
У павильона, низкого, окрашенного в голубой цвет, трое мужчин курили и разговаривали. Я знал их в лицо — в нашем небольшом городе многие знали в лицо друг друга, — и они меня тоже. Когда я проходил мимо, они умолкли, а один, низенький усатый армянин, даже кивнул в знак сочувствия. Я кивнул ему в ответ. Сказал:
— Здравствуйте.
Переступил порог павильона. В павильоне пахло вином и папиросным дымом, хотя за четырьмя столиками, теснившимися один к другому, никто не сидел. Майя Захаровна, высокая и черная, возвышалась над буфетной стойкой, а за спиной ее темнели дубовой стеной бочонки с глазницами светлых бирок: «Фруктово-ягодное», «Портвейн 777», «Букет Абхазии».
Отодвинув счеты, Майя Захаровна посмотрела на меня как на покойника и с нескрываемой тоской, почти завывая, произнесла:
— Де-то-чка-а-а! Это все Заикин-проходимец подстроил. Шура тут ни при чем.
— Заикин привлекался как свидетель, — возразил я.
Майя Захаровна поморщилась, наклонилась, сказала полушепотом:
— Без директора ничего не бывает. Я, Антон, уже двадцать восемь лет за прилавком. Я все знаю. С меня можно торговую энциклопедию писать. А что я имею?.. Ты у меня дома был. Что у меня, ковры есть? Или шубы? Шесть тарелок, да и то из буфета принесла. Я тебе так скажу. Вот пять граммов на стакан недолью. Сам понимаешь, не каждому. По человеку вижу, кому можно, кому нет. Глазомер, он только с опытом приходит. Что дальше? Рабочие бочки привезли — надо налить. Директор пришел — надо налить. Пожарник огнетушитель проверил — налить. А платить ни у кого денег нет… Попадешься, Антон, — друзей ищи-свищи… И ты, как на дуэли, один на один с законом.
— Плохо, — сказал я.
— Плохо — не такое уж плохое слово, — покачала головой Майя Захаровна. — Надо подлости бояться… Сегодня эти обсосы бесплатно пьют, а завтра будут бить себя в грудь и кричать на собрании, что язвы в торговле нужно каленым железом выжигать.
— Кричат, значит?
— Распинаются. — Майя Захаровна вдруг суетливо зашарила руками по прилавку, будто в темноте пыталась найти что-то. Потом повернулась к бочкам и сразу успокоилась, точно искала именно их. Спросила:
— Ты завтракал?
— Да, — соврал я, не потому, что стеснялся Майю Захаровну: есть не хотелось.
— Съешь колбасы. И чай у меня хороший. Для себя завариваю, никто другой не пьет.
Она вышла из-за стойки, подсела к столику. И пока
