Я не хочу, чтобы он знал, что я хотела к нему прийти. Много чести.
Он уже сделал свой выбор, вот пусть и тащится к этой своей… Которую он в себя всосать пытался.
И все же он слышит.
И я гребаным периферийным зрением вижу, как именно после этого ответа его пальцы, стиснутые на предплечье, два раза по нему постукивают.
Эх!
Ну что ж, пусть хоть как-то поставит галочку в моей строчке и проваливает.
Он мне только босс. И ничего больше.
На остальные вопросы я отвечаю сухо, как можно короче, побыстрее, отчаянно желая как можно меньше личного выложить сейчас наружу. Увы, это сложно.
– Кто может желать вам вреда? – последний вопрос сержанта заставляет меня зависнуть.
– Речь ведь о сильной неприязни, да?
Сержант кивает, только усложняя мне задачу.
Я не самая приятная личность, да и призвание у меня такое – быть занозой в чужих задницах. Но рабочие мелкие склоки не тянут на такое.
Тут я человека должна прям до трясучки бесить.
Возможно – сгодилась бы Юля, если бы она знала о моей ночи с Ольшанским и о том, что именно ему принадлежит пятьдесят процентов генного фонда моего ребенка. Но для Ника это воспоминание – табу, если он во сне не разговаривает – о своей измене он не проговорился.
А за то лишь, что конь мой её не признал – так не факт, что она вообще знает, что это был мой конь.
Может, это просто был тупой челлендж не самых умных подростков? Затаиться в конюшне и для зашкаливающей крутизны кого-нибудь где-нибудь запереть, как в школьном туалете?
На ум приходит Вяземский. В принципе, он испытывает ко мне достаточно сильную неприязнь, чтобы подкупить кого-нибудь для такого вот фортеля.
Или та девица Артема…
Наша с ней стычка на ипподроме вполне себе тянет на повод для неприязни. Она неровно дышит к Тимирязеву, а он отдал предпочтение мне на тот момент.
Но она точно была с ним, в ресторане, да и говорить о ней в присутствии самого Артема я не хочу. Нафиг мне не нужны все эти “моя девушка не такая”. И так тошно.
– Не могу ответить так сразу, – покачиваю головой, чтобы подвести точку в разговоре сейчас, – может, оставите мне ваши контакты, я вам перезвоню.
– Обязательно, – сержант вручает мне визитку, – я тоже позвоню вам, если у нас появятся дополнительные вопросы.
Да что угодно, лишь бы не отвечать на вопросы в компании лишних да еще и настолько неподходящих ушей.
– Выздоравливайте, – на прощанье желает мне сержант и бодрым шагом направляется к металлическим дверям выхода из отделения.
Что ж, человек, который меньше всего меня напрягал, покинул поле зрения.
Остались еще двое.
Ох, я бы тому сержантику еще и приплатила, если б он этих двоих с собой забрал!
Так, как бы их понежнее послать? Вот так чтобы вняли и оставили меня в покое?
Нет, в самом деле.
С чего они вообще решили, что могут взять и припереться по мою душу? Один - бывший друг, решивший, что мои чувства для него - какая-то плохая шутка, второй - мои недоотношения, выбравшие другую женщину для своих хотелок.
Пока я облекаю свои матерные мысли в цивильную формулировку, Артем разворачивается от окна вполоборота, и я даже вздрагиваю, узрев на правой стороне его челюсти внушительную ссадину.
Это еще что за?...
С лошади упал?
Пассия норовистая оказалась?
– Может быть, ты свалишь уже наконец? – резко роняет он, и я сначала удивляюсь, с чего бы такое хамство – я вроде на больничном, а не на Гавайях с чемоданчиком уставного капитала клуба. А потом понимаю, обращались не ко мне.
– А может быть, свалите вы, Артем Валерьевич? – прохладно, но с весьма ощутимым вызовом интересуется Ник.
– Так, что происходит? – я стаскиваю с носа очки, просто потому что наблюдать этот цирк в подробностях у меня нет никакого желания. – Смею напомнить, вы – в больнице. И вот это все… Вы ради этого сюда приехали? Так я не заказывала петушиные бои, вы точно ошиблись адресом.
И ведь ни один из двух взрослых, мать его, зрелых поганцев, не желает мне отвечать. Таращатся друг на друга, будто пытаются испепелить взглядом на месте.
Нет, определенно я лишняя в этом страстном любовном дуэте.
– Что ж, была рада вас видеть, – на пределе терпения подвожу черту я, – пойду посплю, пожалуй.
Еще до того, как я успеваю развернуться обратно, в свой коридорчик, происходит сразу две вещи.
Ник плавным движением поднимается на ноги и тяжелая ладонь Тимирязева падает на мое плечо, заставляя остановиться.
Я с трудом удерживаю себя на месте – на самом деле мне хочется шарахнуться от него, как от прокаженного. Его касания жгут. Как жгут неисполнившиеся мечты, нереализованные надежды…
Я дура, да, я помню. Всегда ей была.
Пытаюсь снять его руку с моего плеча – а он ловит меня за ладонь и стискивает её, и вырвать руку из его хватки, не распрощавшись с парой пальцев, кажется нереальным.
– Нам надо поговорить.
– Она не хочет, – тихо произносит Ник.
И это почему-то бесит меня еще сильнее, чем все остальное. Какого черта он опять на себя берет?
– Я за себя сама отвечу, Николай Андреевич,– сквозь зубы цежу я, впиваясь в серые глаза Ольшанского с острой злостью, – без суфлеров.
– Хорошо, ответь сама, – Ник говорит будто на пределе терпения, – я надеюсь, что он тебя услышит.
Нет, определенно надо было слать их матом.
Вопрос лишь только в том, что любое слово в моей голове проходит цензурирование, особенно когда речь идет об общении с коллегами по работе.
А эти двое – мои коллеги.
Ужасно, но факт.
– Я хочу поговорить с Артемом Валерьевичем наедине, – холодно улыбаюсь я.
Этого ответа Ник, кажется, не ожидает. Лишь жестче стискивает зубы – о, я знаю этот жест, когда Ольшанский бесится от чужого упрямства, но вместо того, чтобы продолжить спор, Ник наклоняется и вытаскивает из-под кресла спортивную сумку. И как я раньше её не заметила?
Видимо, просто было не до того?
– Какая у тебя палата? – звучит сухой вопрос.
– Двести семнадцатая, – отвечаю я на автомате, скорее от удивления, а потом спохватываюсь, – тебе вообще зачем? Тебя не пустят!
– Да ну? – Ник ядовито изгибает бровь. – Ну тогда пускай медсестрички сами тащат два кило твоей одежды, косметичку, три литра минералки и три кило фруктов. Потому что тебе я это нести не позволю. Не после того, как ты на моих глазах со скамейки встать не могла.
