человека, превышающем тот, который был у него до получения травмы. Люди, которые более эффективно справляются с трудностями, могут и не достичь необходимого уровня посттравматического роста, потому что их восприятие опыта не доходит до критического уровня сейсмичности: для того, чтобы стать причиной роста, событие недостаточно их встряхнуло.
Невзгоды способны стать источником посттравматического роста. Вызванное травмой процветание может показаться нелогичным, однако оно реально может произойти на основе субъективного опыта самой травмы. Те, кто приходит к благополучию после травмы, способны переосмыслить ее и взглянуть на нее под другим углом. В интервью с людьми, пережившими травму (в данном случае не имеет значения какую), красной нитью прослеживается признание произошедшего события. Один из таких людей сказал следующее: «Мы не выбираем проблемы, стоящие перед нами, но мы можем, должны сделать выбор и изменить себя». Другой человек произнес слова, которые лично я слышал много раз: «Я стал таким, какой я есть, благодаря тому, что произошло».
Один из моих пациентов до получения онкологического диагноза постоянно волновался и переживал. Члены его семьи были удивлены тем, что после постановки диагноза он совершенно перестал беспокоиться. Он говорил, что у него уже нет времени на переживания. Другая пациентка отреагировала на диагноз «рак груди на поздней стадии» тем, что начала еще больше отдаваться работе (на которую ходила между сеансами терапии). Она была водителем автобуса и говорила, что это занятие позволяет ей найти баланс между мыслями о своем заболевании и забыванием о нем. Несмотря на травму, которую неизбежно причиняет онкологический диагноз, эти люди его осознали и по-своему преуспели в жизни.
Когда мы принимаемся распутывать нить воспоминаний, наш мозг начинает подбрасывать нам картинки, запахи и ощущения. В тот день в операционной вид вороха одежды на полу напомнил мне о падающих на землю, словно осенние листья, обрывках одежды пассажиров после авиакатастрофы. Воспоминание той сцены хранилось в глубинах моего мозга 15 лет. И тут же в операционной я вспомнил запах обгоревших человеческих тел и горящего авиационного топлива. Сейчас по роду своей деятельности я легко распознаю эти запахи. Мы не в состоянии контролировать появление подобных воспоминаний и их влияние на нас. Но мне повезло. Когда мне пришлось воспроизвести в памяти сцену авиакатастрофы, у меня уже сложилось профессиональное отношение к травме, и потому ее психологическое влияние было не таким сильным. Но оно могло бы оказаться гораздо более травматическим, если бы у меня была другая профессия.
Большинство людей стараются избегать травмы, а вот хирургам жизнь без нее не в радость. По крайней мере, я говорю за себя. Я был молодым стажером в больнице и отчаянно нуждался в практике. Когда поступает новый пациент, на пейджере хирурга появляется сообщение «Реанимация», после чего надо срочно бежать в операционную.
После того как вступил в силу закон о необходимости пристегивать ремень безопасности во время езды, жизнь дежурных хирургов в реанимации сильно изменилась, поскольку пациентов после аварий стало значительно меньше. Все реже и реже поступали запросы на проведение срединной лапаротомии[3]. Сотни молодых хирургов, которые шли в хирургию не ради денег, осознали, что практики будет становиться меньше и меньше.
Постепенно в отделении реанимации снижалось количество операций. Передавая пациентов следующей смене, мы жаловались на то, что за все время дежурства было слишком мало случаев, требующих нашего вмешательства. За сутки работы могло поступить лишь 12 вызовов в операционную: десять из отделения интенсивной терапии и два — из общего отделения. И ни одной операции. Расписываясь за окончание смены, мы громко сетовали на то, что не получили возможности оперировать. Поймите меня правильно. Мы не хотели, чтобы люди попадали в катастрофы. Мы просто жаловались на отсутствие возможности использовать наши руки и навыки по назначению — спасать человеческие жизни.
В отделении реанимации решение об операции на животе или грудной клетке принимал возглавлявший команду опытный главный хирург. На руки и ноги накладывали шины — за конечности брались в последнюю очередь. В случае нейрохирургов все складывалось иначе. Тогда их было так мало, что в ночные смены во всей больнице практически никогда не имелось ни одного специалиста. Именно поэтому в случае поступления соответствующего пациента даже нейрохирург-практикант имел право определять показания к операции.
Решение о трепанации черепа пациента мог принять нейрохирург-практикант — даже совсем неопытный, находящийся на втором году практики[4]. Стоит учесть, что на первом году практики нейрохирург считается интерном и вообще очень редко проводит операции. То есть мы говорим о человеке, который, по сути, является новичком, за тринадцать месяцев до этого окончившим мединститут, где он главным образом наблюдал и очень редко делал что-то сам во время операций. Представьте, что человеку, который всего месяц назад стал нейрохирургом, надо определить, есть ли необходимость в трепанации черепа при той или иной форме травмы головы. С одной стороны, это возможность сделать что-то героическое, с другой — страх и ответственность за то, будет ли твой вердикт о трепанации черепа обоснованным. Впервые я принял подобное решение в 27 лет, и тогда ощущение ответственности меня опьяняло. Этот момент — штука посерьезнее, чем все голливудские сказки о необходимости «остановить кровотечение». Кровотечение в состоянии остановить даже ортопед. Принимая решение о необходимости операции, я, можно сказать, решал судьбу пациента: если бы я открыл его череп без необходимости, я бы только усугубил полученную человеком травму.
В то время я даже ни разу не удалял аппендицит, но принял единоличное решение отправить пациента в операционную. Уже после этого вызвали опытного нейрохирурга. Эта история случилась задолго до того, как появилась возможность отправить фотографию раны на телефон или компьютер, и находившийся дома нейрохирург полностью полагался на оценку ситуации, сделанную неопытным коллегой.
На этаже с операционными всегда есть одна палата специально для реанимации. Я вызвал команду из отделения травматологии: анестезиологов, профессоров травматологической хирургии и опытных медсестер. Не без апломба и позерства я произнес всего три слова: «Экстренная трепанация черепа». Медицинский персонал понимал, что я — специалист без опыта, но при этом все знали правила и процедуры: нейрохирурги-практиканты имели право принимать решение об отправке пациента на внеплановую операцию, в то время как во всех остальных областях, кроме нейрохирургии, подобное дозволялось только старшим хирургам. «Экстренная трепанация черепа» означала, что я должен был как можно быстрее открыть череп пациента.
Я принял решение снять крышку с бурлящей и шипящей бутылки. Во время обучения я только присутствовал при том, как опытные нейрохирурги выносили подобное заключение, и вот сейчас мне пришлось самостоятельно взять на себя такую ответственность. Необходима
