досадно. Сначала на гору сердился он, потом на топографа злился, а позже на себя разгневался: «Да какой мне прок от вершины этой? Ни продать её, ни обменять! А русский этот, упрямец этакий! С ног валится уже, а всё не унимается никак. Ну, а я что за горец такой непутёвый? Неужто от слова „горе“ род мой произошёл?» Посмотрел он назад на топографа военного, а того уж и след простыл за перегибом горы. Нагнал осетин служивого, лопату у него вырвал яростно и стал лёд крошить безостановочно. И думал теперь лишь о том, как на вершину горы поднимется, флаг на ней водрузит кумачовый и имя своё в историю народа осетинского впишет. Топограф военный, напротив, приуныл в тот момент, шёл позади горца и думал печально, бодрость духа совсем потеряв: «Солнце к закату клонится, день к исходу близится, силы убывают стремительно, а вершины всё нет. Как ни взглянешь вверх, всё тот же склон впереди». И когда крепость телесная кончилась у него, а душой завладело отчаяние горькое, показалось то самое место, за которым нет ничего, кроме свода небесного синего да простора земного бескрайнего.
«Превозмогли!» — вымолвил топограф и устало ступил на вершину. Руки плетьми опустил и скупую слезу от радости выдавил. Осетин нелюдимый подошёл к нему, руку по-дружески на плечо положил, а потом отскочил неожиданно в сторону, содрал кумач алый с торса своего, сбросил шинель с себя наземь и кинжал достал из-за пояса. Топограф военный отпрянул назад и подумал, опешив от внезапности этакой: «Неужто смертоубийство замыслил горец, чтобы быть на горе победителем неоспоримым?» А тот как закричит громко и радостно: «Спасибо тебе, гора Урсхох, за радушие твоё, за виды волшебные и за мудрость, дарованную по пути». Раскинул он руки в стороны и в пляс самобытный пустился. Рассмеялся военный топограф над домыслами своими неправедными и стал в ладоши хлопать, ритм осетину отстукивая. Остудил возбуждение своё горец в танце народном, убрал кинжал за пояс, натянул шинель и сказал благодарно: «И тебе спасибо, служивый, за упрямство твоё! Не стоять мне тут, на вершине горы без него». Обнялись крепко товарищи, по плечам друг друга похлопали и делами занялись оба. Пока топограф военный площадь вершины замерял да высоту приблизительную определял, а потом результаты в блокнотике записывал и горы окрестные зарисовывал, осетин нелюдимый камни собирал, в пирамиду их складывал и флаг на жердину осиновую прилаживал. А как закончил, знамя готовое в груду камней воткнул и рядом стал гордо. Убрал военный топограф в карман потайной блокнотик бесценный и взглянул на полотно алое. Расправил его ветерок резвый, заиграло оно над горой и понесло весть благую в селения ближайшие. «Ну что, соратник мой верный, — произнёс служивый с улыбкой довольной, — кажись, каждый от горы своё получил? Пора бы и честь знать!»
Воздаяние
Надумали восходители крутую часть горы ещё дотемна одолеть, уж больно не хотелось им ночевать на вершине. Оттого быстро спускались они по ступеням ледяным, но осторожно, ведь оступись случайно, кубарем вниз так шустро покатишься, что только клочки от шинельки да косточки от рук и ног полетят по сторонам. Однако свезло им, спустились с кручи осклизлой дотемна и на поле снежное вышли целыми и невредимыми. Передохнули слегка, дождались, пока луна взойдёт, и по следам своим дальше направились.
За полночь к товарищу своему приблизились. Окрикнули его — молчит мужичок, не шевелится. «Вот беда, — подумал топограф с грустью, — помер, видать». Подошли, склонив головы, ткнули в плечо его, в кончине удостовериться, а тот как вскочит на ноги от неожиданности такой, как отпрыгнет в сторону и завопит истошным голосом: «Караул! Демоны! Чур меня, чур!» Смотрит глазами испуганными на силуэты чёрные перед собой, назад пятится от них, крестится и «Отче наш» бормочет под нос. «Так, значит, живой!» — говорит военный топограф. «Да уж точно не мёртвый!» — отвечает осетин. А казак услыхал голоса знакомые, остановился, прищурился, во тьму вглядываясь, и спрашивает нерешительно: «Вы что ль, ребятушки?» — «Мы!» — отвечают они. «Точно вы, а не бесы лохматые?» — «Да точно мы, точно!» Пригляделся к лицам в свете луны, признал дружков своих и заскулил ласково: «Ох вы родненькие мои! Как же я рад вас видеть, касатики!» Бросился к ним навстречу, хотел было обнять их крепко обоих, но остановился вдруг, глаза опустил и сказал виноватым голосом: «Поколотите меня, ребята, олуха скудоумного!» Переглянулись товарищи в недоумении, подумали, сбрендил казак на горе в одиночестве, и спрашивают его: «За что же колотить нам тебя?» А тот кулачищем своим размахнулся и как даст себе в лоб со всего маху, аж с ног повалился. Плюхнулся в снег и причитать стал раскатисто: «Совершил окаянство я лютое, братцы! Схоронил позаочи вас! Нет мне за спешку такую никакого прощения. Поколотите, ребятушки!» — «Это как же схоронил?» — удивился осетин. Казак посмотрел в глаза ему робко, потом на топографа мельком взглянул и рассказывать стал, временами всхлипывая: «Да как-как, соколы ясные! Не вернулись вы дотемна, вот и подумал я, сгинули навсегда соратнички мои на горе этой проклятой. Дождался, пока луна взойдёт, вырыл две ямки в снегу чёрством, котомки ваши заплечные положил туда вместо бренных тел и закопал, — смахнул казак слезу жирную с лица, указал рукой на два возвышения позади них и добавил, довольный работой проделанной: — Вот, гляньте-ка, братцы, какие памятники роскошные я вам из снега соорудил!» Обернулись товарищи назад, сначала опешили от того, что увидели — не каждый день могилку свою видеть приходится. Ближе подошли, присмотрелись внимательно и в два рта гоготать принялись, за животы держась, чтоб не лопнули. «Что ж вы ржёте-то, ироды окаянные? — возмутился казак обиженно. — Я пока бортики на надгробьях выравнивал, все пальцы об наст до крови содрал, а когда имена ваши сухариками на них выкладывал, обрыдался так, что все слёзы из глаз на несколько лет вперёд выплакал!» Глянул на дружков своих, от хохота загибающихся, не удержался и сам расхохотался вскоре. Долго они ещё гору смехом своим сотрясали, насилу унялись. Когда ж успокоились, сухари размокшие с могилок выковыривали, съели их, котомки заплечные поминая, и спать завалились.
Утром проснулись рано, ещё рассвет не забрезжил на горизонте, жёсткого снега погрызли без прока — только нёбо во рту изодрали и вниз понеслись. От запасов прежних ничего не осталось у них, даже вода во флягах закончилась, вот и
