class="p1">Бархатистый смех Дамира тёплой волной пробегает по моему лицу, напоминая, что даже кот, каким бы вальяжным и милым он ни был, не повод стоять к молодому мужчине так близко.
— Намекаешь, что не рад гостям? — отступаю на шаг и заодно решаю быть откровенной, вспомнив о характеристике данной ему мужем. — Алекс предупредил, что ты людскому обществу предпочитаешь свои холсты. Мне бы не хотелось быть обузой.
— Я всего лишь пытаюсь разрядить обстановку и немного нервничаю, поэтому получается несколько коряво, — очаровательно улыбается он, опуская Збышека на пол. — А Алекс всего-то по-братски сделал мне комплимент. Такта у него действительно не отнять. Всё наоборот, это людское общество не оставляет мне выбора.
— Почему?
Не вставая с корточек, Дамир несколько долгих секунд смотрит на меня снизу вверх.
— У меня отвратительный характер.
А у меня либо обман зрения, либо его светлые глаза только что кардинально изменили оттенок. Или же причина в тени, которую я на него отбрасываю, стоя спиной к напольному светильнику.
Дамир опускает голову, чтобы погладить Збышека, теперь не проверить. Да и всматриваться в открытую неудобно. А причуды у младшего Стрельникова правда имеются: дерзкий у ворот, взволнованный пару минут назад, теперь задумчивый, если не сказать замкнувшийся. Я с трудом поспеваю за сменой его настроений.
— Пойдём, покажу тебе дом.
Дамир слукавил. Такие дома не показывают, с ними исключительно знакомят. Он шепчет скрипом паркета, дышит сквозняками и строго смотрит вслед глазницами портретов, дразня воображение едким ароматом деревянной мебели со слабыми нотками извёстки и пыли.
— Здесь так светло и просторно, — искренне восхищаюсь, выходя из большой библиотеки с камином.
— И пусто, — проницательно договаривает Дамир, то, о чём я сказать не решилась. — Усадьба дремлет уже много лет. Надеюсь, её разбудит твой смех.
И опять лёгкий лишённый смысла подтекст, ведь мы оба пониманием, что в ноябре я уеду. Но это не флирт. Снова не он.
Вдруг повсеместно гаснет свет. Темнота льнёт со всех сторон так неожиданно, что я спиной вжимаюсь в стену, неверными пальцами сжимая ткань блузы.
— Не бойся, я сейчас вернусь, — шаги Дамира звучат в обратном направлении. Он возвращается в библиотеку и, по мере отдаления повышает голос, не давая на секунду укоренится страху. — У нас при сильном ветре постоянно гаснет электричество. Здесь почти в каждой комнате есть дежурный фонарь. Удачно я успел тебе всё показать…
Он продолжает говорить, но я уже не вслушиваюсь. Зрение, быстро адаптировавшись к темноте, цепляет темнеющую полосу в проёме соседней двери — той самой, которая по моим расчётам должна вести в комнату с заколоченным окном. Любопытство так и подначивает разобраться, что с ней не так. Во-первых, витраж никак не вписывается в убранство этого дома, ведь остальные окна — обычные, украшенные только кружевом наличников. А во-вторых, какой смысл заколачивать окно в жилую комнату? Раз дверь открыта, значит, в неё заходят.
— Дамир, — заговариваю, дождавшись своего экскурсовода. — А рядом с библиотекой что?
— Ничего интересного, — ровно произносит он, захлопывая злосчастную дверь перед моим лицом. Слишком ровно произносит и слишком резко захлопывает. Разрывающее противоречие. — Пойдём, утка стынет. Ты когда-нибудь ужинала при свечах?
— У нас нет перебоев со светом, — пытаюсь скрыть за шуткой горечь.
А ведь действительно, где мы с Алексом только не ужинали, а вот чтоб романтично при свечах — ни разу.
Кровавый красный
Дамир
В моём доме практически не бывает гостей. Случается туристы в сезон позируют для портрета, но так, чтоб собраться вместе за ужином, в последний раз случалось, наверное, при жизни родителей. Дед Анисим по такому поводу вырядился как новогодняя ёлка, надел парадную жилетку на меху и даже бороду белоснежную подравнял вне графика. Всегда степенный и ворчливый, сегодня он суетится вокруг стола, воплощая если не истерию, то праздничное волнение точно.
— Вот пень я трухлявый! — снова подрывается дед, едва усевшись на край лавочки. — Яблочки. Яблочки запечённые забыл! С медком да корицей. Дамирка, может, вам наливочки облепиховой заодно прихватить? Повод-то отменный… Глядишь и знакомство бодрее завяжется. Слышь, ветер какой лютует? Небось наша гостья продрогла совсем.
— Будешь наливку? — тихо выдыхаю, сцепляя руки в замок под столом, чтобы не показать недовольства. Спрашиваю, только потому, что обязан. И потому что дед Анисим сдуру поставил меня в неловкое положение.
— А ты?
Лёгкую дымку её скованности развеивает улыбка. Она не против, это слышится в мягких переливах голоса.
— Я — нет.
Секунда недоумения в слегка округлившихся глазах, как реакция на мою резкую категоричность. От меня требовалось так мало — поддержать а я… внутренне каменею. Всего одна искра пальнувшая по болевым точкам и я уже не тот, что минуту назад. Поверх сухожилий будто нарастает хитиновый панцирь: сковывая, замыкая всё моё во мне.
— Я тоже не буду, — не отворачивая лица, обращается она к деду Анисиму.
Моё зеркало души честнейший индикатор. Уверен, сейчас Юния видит перед собой глаза цвета прогоревшего пепла, в которых лишь седина отчуждения с примесью чего угодно, щедро дорисованного женским воображением.
— Художника кормит не кисть, а руки, — привычно обеляю свой отказ. — Линиям важна точность.
Гостья слегка щурится, словно ищет подвох. Мы знакомы всего каких-то пару часов, а удерживать эмоции под колпаком всё сложнее. Мне приходится буквально заставить себя сидеть неподвижно, чтобы не заострять внимание на своих причудах. К счастью, в этот момент возвращается дед Анисим в сопровождении тёплого аромата корицы.
— Вкус детства, — киваю в сторону блюдца с запечёнными яблоками. — Обязательно попробуй.
— А вы почему не садитесь, Анисим…
— Фролович, — помогаю ей окончательно сразить и без того смущённого вниманием старика.
— Ужинайте вдвоём, — усмехается он себе в бороду, картинно подавляя фальшивый зевок. — Я, пожалуй, пойду на боковую. — кряхтит напоследок, уже шаркая к лестнице.
— Спокойной ночи…
Юния провожает его спину задумчивой улыбкой, а я скольжу завороженным взглядом от расслабленного лица вниз по шее к острым шипам ключиц и обратно. Бледная кожа, согретая золотом свечей, сияет ровным внутренним светом. Он идёт от доброго взгляда, от мягкого наклона головы, дрожит тёмной бронзой на волнах волос, и это сияние проникает мне в душу, согревая изнутри, расщепляя мой панцирь.
Внутри просто что-то замыкает.
Кровь игристая бурная сметает защитную скованность, ударяет пьяным шёпотом в голову, жалит нервы, обжигает ладони. Я бы душу сейчас продал, чтобы она позволила к себе прикоснуться. Не как мужчине, как паре. Как позволено только моему брату.
В висках напалмом шумит: отобрать, отнять, присвоить! И плевать на родство, потому что Алекс всё равно не вывозит. В растерянном взгляде гостьи плещется
