женить на одной из своих дочерей. Но всю идиллию испортили злые языки, открыли глаза на сексуальные предпочтения их любимца и его наставника-любовника Юсупова. Разочарованные и возмущенные, император с супругой больше и слышать не хотят ни о каком браке своей дочери, да и самого Феликса с того времени в Царском селе не привечают. Разрушились матримониальные планы, закрылась военная карьера. Осталась только месть. А теперь вопрос: желали вы когда-нибудь, дражайший Владимир Митрофанович, стать пособником двух половозрелых особей мужского пола, обиженных пренебрежением к их суверенному праву тыкать друг дружку членом?
Распутин наклонился над Пуришкевичем, глаза которого бешено забегали, стараясь не встретиться со взглядом жертвы.
— Какая феерическая карьера, господин Пуришкевич! Какой стремительный взлёт — от начальника образцово-показательного санитарного поезда до орудия мести в руках педерастов… И не косите глаза на сэра Освальда. Он тоже заслуженный содомит… Райнер — близкий друг Юсупова ещё со времен Оксфорда. Настолько близкий, что назвал своего сына Феликсом. Только мотивы покушения у него другие, правда, Освальд? Впрочем, что я все время один говорю, давайте послушаем его самого.
Распутин подошел к англичанину, привычным движением снял шлейку, вытащил кляп.
— То, что вы делаете — сумасшествие, — отплевываясь, произнес британский разведчик, глядя на Григория с ненавистью.
— После того, как вы меня застрелили, — Распутин ткнул в кровавое пятно на рубахе, — имею право. Ну так как, Oswald Theodore Rayner, 1888 года рождения, завербованный британской секретной службой SIS в 1912 году. Будем рассказывать присутствующим про приказ о моей ликвидации, полученный вами лично от лорда Бьюкенена?
— Вы хорошо осведомлены, — процедил сквозь зубы Райнер, отворачиваясь.
— Ещё лучше, чем вы думаете! Я могу даже рассказать про служебную переписку ваших начальников — Джона Скейла и Стивена Эллея, где они информируют Бьюкенена о переговорах Протопопова и представителей кайзера в Швеции, обсуждают варианты, как не допустить сепаратный мир России с Германией. Распутин — это ведь не главная мишень, да?
— Я вам ничего не скажу, а вы ничего не докажете! — выпалил Райнер.
— Владимир Митрофанович, что вы трясете головой? Что-то сказать хотите? Одну секунду, — нежно проворковал Григорий, вынимая кляп.
— Исчадие ада, — выдохнул Пуришкевич. — Даже пули тебя не берут!
— Да, тяжелый случай, — вздохнул Григорий. — А я думал, что вам интересен мой рассказ, фактически подтвержденный неистовым Освальдом… Какой же вы упёртый тугодум! Глядя на вас, я начинаю думать, что в некоторые головы мысли приходят лишь для того, чтобы умереть. Простите, но каких-то специальных доказательств у меня нет…
Идея, сверкнувшая в самом дальнем закоулке сознания, неожиданно обрела зримые очертания.
— А впрочем, почему бы не попробовать, — пробормотал Распутин, складывая пасьянс из возможных ходов и удивляясь собственной наглости. Вскинул голову. Прислушался. — О! Этот треск говорит о приближении чудной великокняжеской сноповязалки Дмитрия Павловича, а хозяин прохлаждается в обмороке! Придётся встречать самостоятельно.
В бесшумной ночи спящего города звук работающего автомобиля, не отягощённого средствами шумоподавления, привычными для XXI века, слышался за несколько кварталов как нечто среднее между ледоходом на реке и стрельбой из пулемёта длинными очередями. Выглянув из боковой двери, ведущей во двор прямо из полуподвала, Распутин увидел сравнительно низкую двухметровую ограду, заваленную сугробами. Единственное свободное от снега место — распахнутые настежь ворота, прикрепленные к массивным, метр на метр, воротным тумбам. Стало быть, въедут внутрь. Ну правильно — тело забирать. Где же встречать дорогих гостей? Тарахтит уже близко, за поворотом. В несколько прыжков одолев расстояние до ограды, отчего опять заныла только успокоившаяся грудь, Григорий примостился за воротным столбом, молясь, чтобы авто не было оборудовано зеркалами заднего вида.
По мере приближения дореволюционного агрегата, к тарахтению двигателя добавился скрежет металлических частей и грохот подвески, жалующейся на отсутствие асфальтового покрытия, обилие ледовых наростов и выбоин на проезжей части. Улица озарилась неровным, прыгающим светом жёлтых фар. Тени от сугробов и деревьев ожили, заплясали, словно духи и домовые, дотянулись своими щупальцами до дворцовых окон и канули во тьму также неожиданно, как и возникли. Автомобиль притормозил, сделал поворот и вполз во двор, отфыркиваясь, как морж, и потрескивая, как дрова в камине.
Этот рыдван был лишен не только зеркал, но даже крыши. «Что за сомнительное удовольствие — путешествовать зимой в кабриолете», — удивился Распутин. Разогнавшись в три шага, он оперся о бамперообразную железяку и запрыгнул на заднее сиденье со стороны багажника. Оттолкнувшись от широкой кожаной спинки, врезался обеими ногами в спины седоков на переднем сиденье. Водитель, озадаченный стремительным приближением руля к переносице, успокоился сразу. Пассажир, перед лицом которого не было непосредственного препятствия, а до ветрового стекла падать дольше, ещё потрепыхался, но сдался под тяжестью аргументов — энергичного постукивания головой о переднюю панель, инкрустированную лакированным орехом.
Четверо подельников, оставленных Распутиным без присмотра, расценили это, как второй шанс, попытавшись немедленно освободиться и даже частично преуспев. Когда Григорий, тяжело дыша, распахнул дверь, держа за ворот шинели тела последних двух фигурантов заговора, Пуришкевич уже снял с себя путы и колдовал над узлом, связывающим в одно целое Райнера и Юсупова. Он успел обернуться, встать в стойку и выставить вперед кулаки, как в английском боксе. Лицо и грудь таким образом защитил весьма грамотно, а нижнюю часть тела — нет. Поэтому удар носком сапога в голень выставленной вперед ноги ожидаемо согнул депутата Государственной думы пополам, а лысая голова оказалась под мышкой Распутина. Резкое движение Григория корпусом вверх и противный хруст ломающихся позвонков лишил «первого монархиста России» возможности предать императора в Феврале 1917-го, нарушить слово, данное Дзержинскому, в 1918-м и бесславно умереть от тифа в 1920-м.
Вид двух новоприбывших нокаутированных тел и быстрое безжалостное пресечение попытки побега произвели на остальную великосветскую тусовку неизгладимое впечатление. И если смертельно бледный англичанин ещё держался — профессия киллера обязывала, то князья стремительно избавлялись от ужина, глядя то на конвульсивно дергающееся тело Пуришкевича, то на Распутина, превратившегося на их глазах в ожившую статую Немезиды. Начать миссию без кровопролития не получилось, но нет худа без добра. Эксцесс на некоторое время лишил оставшихся в живых убийц воли к сопротивлению. Ни по личным ощущениям, ни по историческим данным Пуришкевич никак не тянул на невинную душу, а вот на нечисть, травившую наркотиками солдат и офицеров, на мироеда, наживающего политический и финансовый капитал на войне, походил изумительно.
Погрузка в автомобиль прошла без происшествий. Водрузив на заднее сиденье ватных после всего пережитого Юсупова-Райнера, Распутин освободил великого князя от пут, умыл снегом лицо и усадил за руль, старательно игнорируя лязгающие зубы и трясущиеся руки Дмитрия Павловича. Самостоятельно вести это чудо техники
