на все лады. Сбросив снега, зачернели, запари́ли поля. С поднебесья вестники весны — журавли-кликуны громким курлыканьем всю окрестность всколыхнули. И словно им в ответ вода в Старице, сил набравшись, взломала наконец лед. А лес еще полон снега, но на полянах, где проталины обозначились, зеленью травка уже заблестела.
Но апрель не зря в народе забавником нарекли. Пробуждая природу, он не прочь и с зимой пображничать. А та, тайную мысль лелея, готова побалагурить с ним. На вечерней зорьке бодрящим холодком пройдется вокруг и скорее норовит его на ночной покой отправить. И тут же за дело принимается, стремясь хоть самую малость восстановить из того, что апрель за день натворил: здесь льдом ручьи скует, там на оголенное поле покрывало из инея набросит и, вихрем пройдясь, снежком припудрит. А сугробы, что в оврагах и в лесу уцелели, в латы из наста нарядит — авось перед солнцем устоят!
Но проснется с наступлением утра апрель, ясным солнечным взглядом окинет землю, лукаво раз-два улыбнется и… от холодных дел зимы только малый след останется. Еще громче, еще призывнее начинают звенеть ручьи, гулко шумят, заливаются птичьими голосами рощи, все ликует вокруг. И сугробы сдают, грузно оседают. Дробится изрешеченная лучами солнца настовая броня.
Буйная поступь весны заворожила Петра Ярова, настроила на мысли об этом удивительном месяце контрастов, месяце капели и заморозков, дождей и снегопадов, большой воды и ледогона, гомона птиц и первых цветов, месяца сладких «слез» берез и первородных запахов земли…
Схлынули морозы, и, как старая любовь, поле снова поманило к себе земледельцев. Приспела пора выводить трактор, первую борозду прокладывать. Тут уж все сомнения о сроках уходят, будто талая вода их смыла. Весна торопит. И земля зовет.
«Она, земля, будто дитя малое, в постоянной заботе и ласке, в тепле нуждается. Особенно целинная, отвоеванная у древней степи стараньем и мудростью земледельцев», — размышлял Петр, направляясь по наезженной колее в бригаду.
ЛЕКСЕВНА
Так ее звали на селе, вкладывая в это слово теплые человеческие чувства к своей землячке. Ей бы ходить с гордо поднятой головой. Никто бы и слова не сказал из зависти или в осуждение. А она не хотела чем-либо выделяться. Даже перед тем, как войти в кабинет председателя исполкома сельсовета, несколько минут в нерешительности переступала с ноги на ногу, потом резким движением, насколько хватило силы, толкнула дверь и вошла. Петр встал, вышел из-за стола с улыбкой, простер вперед руки, приглашая подойти, потом развел их широко, сам ринулся навстречу старушке.
— Петенька, родной мой, вот и пришла я к тебе, теперь не отступлюсь, — бойко заговорила она, высвобождаясь из могучих объятий. — До тебя тут не человек, сухарь плесневелый верховодил, народ поделом его не переизбрал. К своим родственникам, поди, был какой уж заботливый, не то что к прочим.
— Не надо так, мама, говорить о Степане Макарыче, — взяв ладони Елены Алексеевны в свои, тихо и вместе с тем твердо сказал Петр. — Человек он заслуженный, уважаемый. Еще бы работал, но здоровье у него уже не то. Он же воевал, раненый. Сам Степан Макарыч и рекомендовал меня на свое место. И родственников у него нет. Живет бобылем. Был племянник, и тот уехал. Напрасно вы о нем так, мама.
— Ох, уж прости меня, старую, сынок. Осерчала я тот раз на него, вот и наговорила напраслину. А что он фронтовик, всем известно. Ты уж прости меня, каюсь.
— Да ладно уж, мама, — застенчиво произнес Петр и осторожно выпустил руки Елены Алексеевны. — Успокойтесь. Давайте сядем рядком да поговорим ладком.
— Что ж, сесть можно, в ногах правды нет, как говорится, — согласилась Елена Алексеевна, оглядывая кабинет и решая, какой ей выбрать стул.
Ей помог Петр, показав на мягкое кресло, стоявшее у журнального столика, сел напротив и приготовился слушать.
Елена Алексеевна откашлялась, поправила платок на голове, достала из сумочки конверт, подала Петру.
— Следопыты сообщили, что нашли место гибели Димы… Фотография вот, есть памятник. Хочу съездить… Раньше не решалась к тебе по такому поводу, боялась, что неправильно поймешь меня, да и народ судачить станет…
Больную струну Петра задела Елена Алексеевна. До шестнадцати лет не знал он, что был взят в семью Яровых как подкидыш. Но пришло время получать паспорт, и ему случайно открылась правда. Долго переживал Петр, уединялся, замкнулся, даже плакал ночами. Говорят, не та мать, что родила, а та, что кормила. Нет, не согласен с этой поговоркой Петр. Ему так захотелось тогда узнать хоть что-то о своих родителях. Сыновнее чувство к Елене Алексеевне у него не остыло, но стало каким-то другим, необъяснимым. Он и тогда, и сейчас считает ее своим родным, самым дорогим на свете человеком, испытывает боль как брат за оставшихся на поле брани сыновей Елены Алексеевны, за рано умершую ее дочь Клаву. И все-таки что-то тревожно щемящее давит на сердце Петра, когда что-то, кто-то напомнит ему о его появлении в семье Яровых. Тогда черной молнией сойдутся его брови, и он несколько минут ничего не слышит и не видит.
А Елена Алексеевна продолжала говорить.
— Ты уж прости меня, старую, заработать на поездку я уже не в силах, а побывать на Диминой могилке хочется. Поговорить с его командирами… Вернусь, Петенька, за твоими детишками присмотрю, понянчу, огород прополю, грядки полью…
— Да что вы, мам, — пробасил Петр, — нечто отрабатывать у меня собираетесь? Даже обидно за ваши слова. Я жизнью вам обязан, а вы мне такое…
— Не серчай, Петенька, я ведь без зла и греха говорю. Сам знаешь, не могу сидеть сложа руки, как барыня, все что-то норовлю делать. Где так, а где не так получается, ты уж, сынок, меня прости, не попрекай. А поможешь, в долгу не останусь.
— Идите, мам, домой ко мне, там Шура по вас соскучилась. Как ушли к Авдотье, ни разу ведь у нас не были. А с поездкою решим…
Вся Марьевка знала о хлопотах Елены Алексеевны, и при встречах с ней односельчане находили ободряющие слова по поводу того, что вместо тяжелой и гнетущей неизвестности пришла печальная ясность.
После того, как Елена Алексеевна побывала у своего приемыша, к ней началось настоящее паломничество. Страдания старой женщины, потерявшей на войне сыновей, болью отозвались в сердцах односельчан. Ее скорбь стала их скорбью, ее беда — их бедой, ее заботы — общей заботой. И каждый стремился помочь, чем мог. Петр хотел было собрать исполком да посоветоваться, чем в таком случае помочь матери погибших воинов, но вскоре убедился, что
