Робер Артуа не стал ждать, какое решение вынесет суд — в его пользу или против, — и уехал в Брюссель (по крайней мере, распространился слух о его отъезде).
Однако Робер, в душе которого его отвергнутые притязания породили ненависть, стремясь добиться передачи ему желанного графства Артуа, стал прибегать к самым отчаянным средствам как за границей, так и внутри страны. Его люди пытались убить герцога Бургундского, канцлера, главного казначея и других особ, кого Робер считал своими врагами. Убийцы были схвачены и сознались, что действовали по наущению мессира Робера Артуа.
Граф стал для Филиппа VI опасным врагом, потому что, будучи не в силах сражаться открыто, он боролся тайком и, словно разбойник, не брезговал ни ядом, ни кинжалом. Филипп, не сумевший схватить графа, жестоко преследовал дорогих тому людей; графиню де Фуа, обвиненную в распутстве, заточили в замке Ортез под стражей ее сына Гастона. Жанну, которая, как мы уже знаем, была соучастницей в изготовлении подложных писем, сослали в Нормандию, и граф Артуа лишился и отечества и семьи.
Но граф был не из тех людей, что теряют мужество под ударами судьбы.
Все думали, что граф уже далеко, когда он незаметно, без шума, вернулся ночью, один и инкогнито.
Он сразу же приехал к жене, и ей удалось убедить Робера, что весь Париж встанет на его сторону, если он сможет убить короля.
Большего и не требовалось, чтобы придать Роберу решимости. Поэтому он отправился в Париж, куда и прибыл под покровом ночи.
Однако он убедился, что шпага или яд отныне стали бесполезными и даже опасными средствами для того, кто захочет к ним прибегнуть. И посему требовалось такое убийство, которое не оставило бы следов и казалось бы карой Божьей, а не возмездием человека.
Поэтому в праздник святого Ремигия в 1333 году Робер в ночную пору призвал к себе монаха по имени Анри.
Брат Анри пошел за посыльным, тот привел его к мрачному дому, расположенному в отдаленном квартале. На первый взгляд казалось, что в нем никто не живет; но провожатый, открыв дверь, прошел узким коридором, поднялся на второй этаж, и брат Анри очутился в комнате с окнами, закрытыми изнутри широкими деревянными ставнями, чтобы с улицы нельзя было заметить света.
В комнате находился граф Артуа.
— Вы в Париже, ваша светлость! — удивился брат Анри.
— Да, брат мой, но вы один знаете об этом, — ответил Робер. — Я здесь по столь важному делу, что не могу терять времени.
— И в этом деле я могу быть вам полезен?
— Да.
— Я вас слушаю, ваша светлость.
Робер Артуа встал и сам проверил, не подслушивают ли их; убедившись, что они одни, он подошел к шкафу, открыл его, достал необычной формы плотно закрытый ларец и поставил его на стол, ближе к свету.
Ларец был фута в полтора длины.
— Что в нем? — спросил монах.
— Что? — переспросил Робер, пристально вглядываясь в лицо брата Анри, словно хотел убедиться, какое впечатление произведут на того слова, которые собирался сказать. — В нем обет, данный, чтобы нанести мне вред.
— В чем же выражается этот обет? — сказал монах.
— Это фигура из воска: ее надо окрестить, чтобы убить того, кому желают зла.
— И этот обет направлен против вас, мессир?
— Да.
— Кем же?
— Королевой Франции.
Брат Анри улыбнулся, как человек, который не может в подобное поверить.
— Вы не верите? — спросил Робер.
— Не только не верю, — ответил монах, — но даже знаю, что наша королева слишком ревностная служанка Бога, чтобы просить у него чего-либо иного, кроме добра. Эту ложь возвел на вас какой-либо враг королевы или, может быть, ваш враг.
Граф промолчал и, казалось, некоторое время колебался, продолжать ли ему разговор или удалить монаха.
— Вы правы, это все к королеве отношения не имеет, — неожиданно признался он. — Но мне нужно открыть вам важную тайну, однако я вам доверю ее лишь тогда, когда вы дадите мне клятву, что отнесетесь к ней как к исповеди и никому не скажете ни единого слова.
— Я клянусь, мессир.
— Кроме того, мне, разумеется, придется вас кое о чем попросить, и, исполните вы мою просьбу или нет, вы должны будете еще раз поклясться, что все останется между нами.
— Я снова клянусь.
— Хорошо. Тогда выслушайте меня. Вам известно, сколько страданий мне пришлось претерпеть от его величества короля за графство, по праву принадлежащее мне?
— Мне это известно, мессир.
— Но вы не знаете, что его величество непричастен ко всему этому и явил бы мне полную справедливость, не будь рядом королевы, которая советует ему прямо противоположное и вынуждает поступать так из-за лживых наветов.
Монах ничего не ответил.
Робер посмотрел на него, но брат Анри сохранял непроницаемое лицо человека, выслушивающего исповедь.
— Вот почему я не могу снести столь великого оскорбления, желаю отомстить за себя, — продолжал Робер, — и рассчитываю в этом на вас.
— На меня? — удивился монах.
— Да.
— Продолжайте вашу исповедь, ваша светлость.
Вместо этого Робер Артуа раскрыл ларец, поставленный им на стол, и достал восковую фигурку, изображающую молодого человека в роскошных одеждах и с короной на голове.
— Вам знакомо это лицо? — спросил он монаха.
— Да. Это лицо принца Иоанна, — ответил брат Анри, протягивая руку, чтобы взять фигурку и рассмотреть ее повнимательнее.
— Не дотрагивайтесь до нее, — посоветовал Робер, — ибо она окрещена и уже способна причинять зло, но признаюсь вам совершенно откровенно, что мне хотелось бы иметь еще одну такую.
— И кому же вы хотите причинить зло?
— Королеве, ибо король не сделает никакого добра, пока жива эта проклятая женщина. Когда королева и ее сын Иоанн умрут, я добьюсь от короля всего, чего желаю, и тогда, брат мой, вспомню всех, кто мне помог. Ваше содействие, — прибавил он, заметив, что монах сделал протестующий жест, — содействие ваше ограничится совсем немногим и никак не сможет подорвать вашу репутацию. Едва будет готова фигура королевы, — причем это дело я беру на себя, — вам останется окрестить ее, произнося все ее имена, как вы крестите младенца. Все подготовлено, подобраны крестный отец и крестная мать. Совершив крещение, мы спрячем фигурку в ларец, подобный этому, и вы забудете обо всем, что здесь происходило, а остальное — дело мое. Что вы на это скажете?
— Скажу, ваша светлость, что для этого вам надобно поискать слугу, менее преданного Богу и королю, или человека более честолюбивого. Сие крещение суть проклятие, но я ни в сердце, ни в мыслях не смог бы предать проклятию королеву, нашу повелительницу. Так вот, я не только откажу вам в своем содействии, ваша милость, но еще и постараюсь уговорить вас не совершать деяние, что вы хотите сотворить, а посему сошлюсь на вашу собственную выгоду — эту веру сильных мира сего. Не подобает столь знатной особе, как вы, посягать с подобным деянием на вашего короля и вашу королеву, коих вам надлежит почитать более всех прочих людей.
