Пролог
Италия, провинция Латиум, 1228 год от Р. X., Крестовоздвижение (14 сентября)[1]
Ананьи, тихий городок, расположенный в шестидесяти лье к югу от Рима, подремывал, грея под ласковым осенним солнцем красно-желтые черепичные крыши уютных вилл. Путникам, спускающимся вниз с апеннинских перевалов, он казался неровным лоскутным одеялом, наброшенным на холмистое предгорье и придавленным на одном из углов массивной каменной постройкой – дворцом владетелей этих земель, графов Сеньи. Глядя на мирно пасущихся по обочинам коз, на храпящих в тени деревьев свиней, на гусей, важно вышагивающих по середине улицы, и медлительных, полусонных прохожих, невозможно было поверить, что именно здесь, в тиши ухоженных садов и безмолвии живописных усадеб, решаются судьбы всего христианского мира.
Тридцать лет назад, с того времени, как кардинал Лотарио, граф Сеньи и Лаваньи, возглавил Святой престол под именем Иннокентия Третьего, дворец, построенный им в городском предместье, стал местом постоянного пребывания римских пап. Парадная резиденция курии, Латеранский дворец в Риме, давно уже стал смертельно опасной ловушкой. Вечно недовольная всем и вся италийская знать, то и дело переходящая на сторону главных врагов Церкви – германских императоров, не раз и не два угрожала не только свободе, но порой и самой жизни земных наместников святого Петра. Здесь же, среди владений, принадлежащих вассалам графов Сеньи, даже имея относительно немногочисленную охрану, святые отцы могли чувствовать себя в безопасности, изредка посещая Рим лишь для того, чтобы председательствовать на собираемых время от времени Вселенских соборах да провести обряд помазания королей и императоров.
Ныне дворец – тяжелое квадратное трехэтажное здание из серого гранита, более похожее на доходный дом, чем на замок древней аристократической фамилии, единственным украшением которого была сторожевая башня, увенчанная небольшой звонницей, да открытая галерея с колоннадой, проходящая по всему фасаду второго этажа, занимал восьмидесятипятилетний граф Уголино ди Сеньи. Племянник всесильного Иннокентия, бывший генерал ордена францисканцев, легат Ломбардии, затем кардинал-епископ Остии, он возглавил Святой престол, приняв по инаугурации апостолическое имя Григорий Девятый. Его святейшество недавно возвратился из кафедрального собора, где по случаю праздника Крестовоздвижения служили торжественную мессу, и теперь отдыхал на втором этаже, где располагались его личные покои.
Почти все внутреннее пространство обширной террасы, выходящей на укрытый за глухим каменным забором внутренний двор, было уставлено кадками, в которых вперемешку росли пальмы и пышные розовые кусты. В центре террасы находился римский прямоугольный бассейн с выложенной на дне мозаикой. Рисунок, составленный из ярких кусочков цветной керамики, представлял собой поясное изображение святого Петра. Вода в бассейне стояла недвижно, так что казалось, что мозаика лежит на самой поверхности.
Почти у самого края бассейна стояло высокое готическое кресло из черного дерева. В кресле сидел, тяжело опершись локтями на широкие резные ручки, человек, облаченный в свободную ризу из тяжелой кроваво-красной парчи. Старческие пигментные пятна, щедро рассыпанные по коже, мелко трясущиеся руки, склоненная набок и непроизвольно покачивающаяся голова, которую ее обладатель, не имея сил удерживать, то и дело опускал на плечо, создавали впечатление, что сидящая в кресле мумия вряд ли способна не то что принимать осмысленные решения, но даже издавать членораздельные звуки. Однако тот, кто так думал, делал огромную ошибку. Могущественный понтифик, несмотря на старческую немощь, имел несокрушимую волю, острый ум и огромный опыт. Он повелевал всем христианским миром, управляя церковью железной рукой и ввергая в трепет властителей и монархов.
Откуда-то из глубины террасы, из-за кадок с розовыми кустами, появился человек в простой темно-красной сутане тонкого флорентийского сукна и красной кардинальской шапочке. В свои шестьдесят лет старый соратник Григория, кардинал-епископ Санто Сабино, легат в Ломбардии и Тоскане, выглядел на фоне папы не таким уж и старым человеком.
– Что скажешь, брат Гоффредо? – с трудом повернувшись в его сторону, спросил Григорий. Его низкий, с хрипотцой голос звучал чисто и властно.
– Скверные новости, брат Уголино, – ответил тот. – Только что прибыл гонец из Отранто и привез послание из Акры. Император Фридрих, невзирая на отлучение, все же прибыл в святую землю. Едва высадившись на берег, он сразу же бросил все силы на постройку крепости в Яффе, намереваясь, по завершении работ, начать крестоносную войну и освободить Иерусалим.
– Значит, несмотря ни на что, этот еретик намеревается отобрать у мусульман Святой Град? – Взгляд папы стал жестким и колючим, а его пальцы, словно когтистые лапы коршуна, вцепились в подлокотники кресла. – А как же его переговоры с каирским султаном?
– По донесениям наших осведомителей, переговоры идут полным ходом. Однако Фридрих и его маршалы здраво рассудили, что, если они будут располагать мощной цитаделью с защищенным морским портом, расположенной всего в двух-трех дневных переходах от Иерусалима, то договориться с аль-Камилом будет намного проще.
– Vis passim para bellum, – пробормотал папа. – Хочешь мира – готовь войну. Как военачальник и стратег, этот сицилийский выкормыш всегда принимает безупречные решения. Но все его начинания обречены, потому что язва мирских, греховных знаний бельмами разъедает его душу. Он не понимает, что с последователями пророка Магомета нельзя ни о чем договариваться, а нужно вести беспощадную войну. У нас же ни по эту, ни по ту сторону моря давно уже нет и, увы, скорее всего больше не будет армий, способных не то что сокрушить ислам, но даже восстановить Иерусалимское королевство в тех границах, что оно занимало до войны с Саладином…
– Ты прав, брат Уголино, – кивнул кардинал-епископ. – У христианского мира нет сил, чтобы одолеть ислам. Поэтому выход у нас лишь один. Если мы не обратим в нашу веру языческие орды рвущихся к новым завоеваниям монголов и не направим их на Багдад и Дамаск, то не пройдет и нескольких десятков лет, как Восток будет потерян для христиан навсегда…
– Уже больше двадцати лет, – продолжал говорить Григорий, не обращая внимания на слова своего собеседника, – с тех самых пор как мы узнали о зарождении новой восточной империи, сначала папа Иннокентий, а затем и я, скромный продолжатель всех его начинаний, готовим союз с монголами, неся этим диким кочевникам свет христианской веры. Да уготовано райское блаженство всем нашим братьям-францисканцам, которые умерли смертью мучеников, сгинув в лесах и пустынях, корчась на дыбах у разбойников-эмиров и сгнивая заживо в арабских зинданах, пока мы, соблюдая строжайшую тайну, не смогли, наконец, снестись с их предводителем, Чингисханом, склонив его к обращению в христианство и союзу со Святым престолом! И вот, когда все уже было решено, и нам оставалось лишь передать монгольскому императору сигнал к началу войны, в дело вмешался Фридрих. Сам он, желая опередить наших новых союзников, отправился в поход, а его тайные агенты получили приказ любой ценой разорвать цепь посредников, которая соединяла Святой престол и ставку монгольского императора. И это им удалось. Они вышли на след нашего тайного эмиссара, брата Базила, который возвращался в Италию, и гнали его, словно раненого оленя, через Русь, Польшу, Германию, Арденны, Реймс, Бургундию и Прованс. А потом настигли на борту нефа,[2] идущего в Неаполь, и убили, тем самым оборвав последнюю ниточку, соединяющую нас с посланцем монголов, ожидающим в Акре.
