его уже где-то в прифронтовой полосе и по этапу вернули на родину.
Мальчик был сердит, что не дали ему воевать, и глядел на всех хмуро.
— А тятька где?
— Ступай ищи своего тятьку.
Конечно, мальчику все рассказали тут же. Каждому не терпелось огорошить его такими сногсшибательными известиями.
Движимый тем же чувством, сторож полицейского управления бросился на берег реки и заорал благим матом:
— Иван Дмитри-е-вич. Ванько́ отыскался!
Старик, худой и страшный, вылез из шалаша, где уже собрался помирать. И в самом деле увидал сына, ведомого жандармом.
В тот же день продал он мельнику Яцеку свой сад с пожарищем и построил себе на острове избу..
В ней и поселился с сыном. Умирать он раздумал.
Ваньку спрашивали товарищи:
— Ты зачем, дурень, на войну удрал?
— А то что ж? С вами тут в футбол играть? На войне-то, небось, раздолье!
— А кабы убили?
— Ну и что ж? И я бы убивал.
Ванько́ при этом хмурил брови и сжимал кулаки.
— Эх, скучно мне здесь с вами. Захолустная ваша страна. То ли дело в прифронтовой полосе. Каша такая! А вдали-то все «ух», «ух», — пушки. Здо́рово!
Мальчики, конечно, пушкам невольно сочувствовали. Но и Ваньки стали как-то опасаться. А он был в общем парень добрый, только какой-то нелюдимый и хмурый. Маленьких, впрочем, он всегда защищал от обиды старших. А защитить он мог, ибо кулаками пошел в отца.
Жить на острове ему как-будто нравилось.
Иван Дмитриевич часто уезжал (он теперь опять стал деловым), и Ванько́ оставался вовсе один.
— Не боишься? — спрашивали товарищи.
— А чего бояться?
— Ну, русалок, ну, водяного!
— Еще большой вопрос, кто кого перепугает. А ну как я их?
— Ох, смотри!
— А чего мне смотреть?
Но к удивлению всех, Ванько́ и после таких дерзких речей жил себе, жил, и ничего с ним такого не случилось.
Было Ваньке четырнадцать лет, когда по украинским степям загуляла революция.
С острова он наблюдал ее словно в театре.
А в городе шло все, как во всех городах.
Власть переменилась.
Вместо исправника — комиссар. Которые побогаче были, поджали хвосты. Что-то будет?
Потом уже начались настоящие события.
Однажды поздно вечером Иван Дмитриевич вернулся домой и сказал Ваньке.
— Слыхал — большевики есть такие.
— Ну?
— Против войны идут… Хотят, чтоб воевать перестали. И говорят, кончается война-то.
— Как так кончается?
— Вот так, не будет войны!
Сутулов вдруг как-то странно закряхтел, и слезы брызнули у него из глаз.
— Эх, кабы годка три тому назад. Может, тогда и Тараса нашего… не… уб…убили бы…
Все эти удивительные события как-то плохо укладывались в голове у Ваньки. По вечерам он подолгу вглядывался в туманную степь. Город Тютюн насторожился за холмами и словно прятался от кого-то.
— Слыхал, — опять сказал однажды Сутулов сыну, — дома-то отымают у тех, кто побогаче. У Янека дом реквизировали… Чудно!
Пошла неразбериха.
Говорили, что в городе советская власть, а между тем в степи стали появляться какие-то таинственные всадники, поджигавшие хутора и убивавшие без определенной цели кого попало. Со страхом стали называть их: бандиты.
Однажды лихой отряд в десять человек пронесся по самому городу с гиком и свистом, и лошади подковами перебили все горшки на базаре.
А потом родился таинственный слух:
— Немцы идут и гетман будет, как в старое время.
— Какой такой гетман?
— Скоропадский.
И тогда иные остряки говорили:
— Скоропадский — скоро упадет.
Большевики как-то сразу снялись и исчезли.
По дорогам от станции потянулись в невиданном порядке немецкие отряды.
И вот тут-то оказалось, что в седой голове Ивана Дмитриевича, должно быть, и впрямь нехватало иных винтиков. Может быть, в самом деле дали маху, что не послушались в свое время исправника и не посадили Сутулова в сумасшедший дом.
Ибо навлек он на сей раз большую неприятность на весь город.
На базарной площади немецкий полковник говорил речь сходу (через переводчика), а сход слушал, с удивлением глядя на чудесную немецкую амуницию. Позади полковника стоял еще лейтенант, худой, как жердь, перетянутый в талии, словно рюмочка.
Полковник говорил долго и смысл его речи был тот, что немцы несут с собою порядок и настоящую законную власть. Упомянул даже про учредительное собрание.
И вот неожиданно выступил из толпы бледный, как смерть, Сутулов с безумно горящими глазами, подошел к полковнику и, крикнув «вот тебе за Тараса», размозжил ему голову двухпудовой гирей.
Трудно вообразить, какое смятение началось на площади, немедленно оцепленной немецкими солдатами.
Сутулов был мгновенно схвачен, да он и не сопротивлялся. Женщины визжали, мужчины кричали, все уверяли немцев, что они тут не при чем, что это сумасшедший убил полковника.
Но затворы немецких винтовок зловеще щелкнули и половина находившихся на сходе была взята под стражу.
Разнесся слух, что всех арестованных расстреляют, а город сожгут.
Тютюн, взвывший сначала от страха, сразу затих в ожидании страшной кары.
На камышовом острове в избе Сутулова произвели немцы тщательный обыск, но ничего не нашли.
Ночью Иван Дмитриевич был расстрелян.
Остальных выпустили с соответственным внушением и наложили на город контрибуцию.
Тютюнцы ликовали: дешево отделались.
Расстрелянного безумца бранили в каждом доме.
— Что наделал мерзавец!..
— И Ванько́ такой же будет! Вот побачьте!
— Убить надо этого Ванько́, чтоб всякое потомство сутуловское стереть к бису.
Но убить Ванько́ или вообще как-нибудь его обезвредить было нельзя по той простой причине, что он исчез бесследно.
III. БЕДА
ВСЕ утро Вера Петровна и Катя занимались укладкой белья. Петя играл в саду с соседскими ребятишками. Их звонкий смех плохо гармонировал с настроением взрослых. Вера Петровна все время чуть не плакала.
— Жили-жили, — говорила она собравшимся соседкам, — и вот, пожалуйста… бежим неизвестно куда, в Москву… А что еще в Москве будет…
— Ну, в Москве лучше будет.
— Ничего не известно. Там вон, говорят, тоже все переворота ждут.
Соседкам втайне очень хотелось самим уехать в Москву, и они из зависти невольно еще больше портили Вере Петровне настроение.
— Говорят, в Москве белогвардейцы Кремль взорвать хотят.
— Мосты-то уж, говорят, взорвали.
— Голод там, говорят, какой…
— Но, конечно, в Москве… лучше.
Катя хмурилась и ничего не говорила.
Ей самой было и страшно ехать в Москву и жалко покидать родную сторону. Но ничего не поделаешь: решили ехать — надо ехать. Колебаться да сомневаться — только себя расстраивать.
Особенно волновал Веру Петровну Петя.
— Мамочка! — кричал он, вбегая в комнату веселый и возбужденный. — Пустишь меня завтра на весь день к Пащенкам. У них рождение… Конфеты будут…
— Ах, Петечка. Завтра нас здесь и в помине не будет… Какие тут
