или побелки. Даже наоборот, стены черные. Печь сложена из самодельного красного кирпича и камней. Обмазана глиной и тоже закопченная. Топится по черному? Я такого и не видал никогда. Говорят, есть плюсы: насекомых и заразу легче победить, воздух сухой, тепло дольше держится. А минусы и так видно.
Меня уложили на лавку. Помяли живот, руки, ноги, ощупали голову.
— Ничо. Поживешь еще, — поставила диагноз Барвиха.
— Дедушка Ефим, а кто сейчас правитель?
— Божьей милостью, амператор Александр Павлович.
— А тебя самого как кличут? — Спросила Барвиха.
— Андрей, но это не точно.
Первым делом Барвиха меня напоила каким-то горьким отваром. И есть не велела. При этом каждые полчаса внимательно меня оглядывала. К вечеру успокоилась.
— Может, обойдется. Шишка знатная только. Память не вернулась?
— Не так, как хотелось бы.
— С речи не сбился. И остальное наладится.
На ужин была окрошка. Мелко рубленная сныть, щавель, толченая крапива, очень много зеленого лука. Причем, крапива самая питательная из них. Зелень заливается белым кислым квасом из хлеба. Ложка растительного масла. И то, как я понял, ради гостя. Все. Соли нет. Зато есть по куску хлеба. Теперь понятно выражение «Ты мой хлеб ешь». Это единственная реально питательная еда. И он вкусный. Очень. Как любой настоящий продукт, его хочется все больше. Барвиха объяснила, что печет без добавки лебеды. Так хоть и накладно, зато потом живот не пучит.
Едим втроем. Сначала помолились на закопченные образа в углу, потом устроились за столом. Ефим дал отмашку. По очереди из большой лохани таскаем деревянными ложками еду. Стараюсь приспособиться. Они серьезны и молчаливы. Я тоже. К концу трапезы начался разговор. Слушаю, вникаю. Николку кормят в другом доме. Пастухи питаются по избам. Каждый день в другой. И так по кругу у всех, кто коров своих сгоняет. Ефим остался с нами. Он родственник Барвихе по ее умершему мужу. Но все же Ефим повелел подпаску завернуть, что для него причитается, в тряпицу и отдельно схоронить. Сухой паек, так сказать.
После ужина вновь помолились. Меня определили спать на лавке вдоль стены.
— Простите, а звать как Вас? — спросил я знахарку.
— Домной крестили.
— Домна, а где здесь полиция? Меня как-то надо определять. На вашем хлебе сидеть стыдно.
— Пока болящий, не стыдно. Коли себя не помнишь, значит, как дитя малое. Не обеднеем на крапиву-то. Хочешь, так можешь Ефиму пойти в помощь, а хочешь — мне.
— Чем?
— По огороду, по дому. Дела найдутся. Ты к крестьянскому труду не привычен. Уж не обессудь, что сможешь, то и делай. Воды наносить, тоже польза.
— А полиция в городе. — Ефим забрал бороду в кулак, — они нас не касаются, мы — их. Так и живем. У нас даже в рекруты с дальних деревень не забривают. Не доезжают. А в усадьбе баре сами решают.
— Поэтому и разбойников развелось, что наказать некому, — хмурюсь я.
— Шалят, стервецы. А у нас брать нечего.
— Почему вся деревня преступники?
— Так там все родственники. Так уж повелось. Лет двести озоруют. Так у всех свое занятие. Кто чем промышляет. Одни деревни пиво ставят и брагу, другие огурцы растят, третьи ложки режут и игрушки всякие, — просветил меня Ефим.
— А что господа?
— У господ своя жизнь, у мира своя. Прикажут рекрута выделить, или деньгу дополнительную собрать, сделают. А в дела мирские они не суются. Оброк им идет, подушное, на барщину отряжают и ладно. А мирским хочь воруй, хочь детей продай, хочь так обойдись, а деньгу сыщи. Не все с таким согласны.
— Тетя Домна, вы меня лечить будете?
— Попробую маленько. Только не здесь. Завтра с огородом управимся и пойдем. Я в лесу живу. Если с Ефимом не останешься, конечно.
— Я лучше с Вами, мне как раз в тихом месте в себя прийти надо и обдумать много чего. Я ягоды собирать умею.
— Там без тебя есть кому, — сощурилась Домна, — девка со мной живет, племянница моя. Сиротой осталась. Ежеля спортишь, не прощу. Так и знай.
— Не испорчу. Если хотите, на чердаке спать буду, или на сеновале.
— Посмотрим. Ее еще забрать надо. Гостюет у кумы. Чует мое сердце, по-быстрей.
— Заберем, — киваю я.
— А вот тебе там делать нечего. Пока никто не видит — все хорошо. А из дворни кто приметит, сразу интерес появится. Ты парень видный, в рекруты самое дело. Заместо своего родственника каждый замену хочет.
— А так разве можно, как барана в стадо? В армию разве не отбирают?
— Если себя не помнишь, не просто можно, а лакомый кусок. От рекрутчины чтобы отбиться и тысячу отдают.
— Можно и за семьсот рублей сговориться, — вставил Ефим.
— Это много?
— Избу маленькую поставить в сто рублей обойдется. А в солдаты отбирать, дело не хитрое. Барину скидывают грамотку, сколько людей предоставить, а он уж миру велит. На сходе решают, от какого двора послать. На двадцать пять лет, считай навсегда. Да еще война с туркой или немцем. Убьют.
— И не бегут?
— Раз мир порешил, значит, как в жертву определил. Себе уже не принадлежит человек, государев теперича, раз забрили. У нас не бегут. А вот народу по лесам всякого скрывается.
— И я теперь буду?
— Недолго проплутаешь. Гадала я на тебя, чтоб знал. А то, думаешь, Ефим тебя со старого колодцу достал от безделья? Третий день там ходил.
— И был тот день — последний, — сказал Ефим, — не нашел бы, больше на ту луговину коров не погнал. Только ума не приложу, как тебя тати туда пихнули? Я следов так и не нашел.
— Так и пихнули, — зыркнула на него Домна, — ты меньше языком чеши. Не просто с тобой, паренек, да только всего не обскажешь.
— В лесу наговоримся. Идти далеко?
— Да поболее двадцати верст. Только завтра еще огород обиходим. Да Николку пошлем сказать, чтоб Аленка сюда приходила. Так что день еще погодим.
Рассвет около трех часов. Но Ефим встал еще до свету. Николка уже у ворот. Ему вручили краюху хлеба и отправили за Аленкой. Ефим пошел по деревням собирать стадо. Их тут в прямой видимости я насчитал восемь. И дворов по три десятка. Спать и я не стал, раз все на ногах. Пока солнце не поднялось, прохладно. А главное, паутов нет, которые в поле днем жизни не дают.
Я ношу воду из небольшого пруда на огурцы. Знахарка разряжает свеклу. Но не долго продолжалась наша работа. Прибежал запыхавшийся Николка.
— Тетка Барвиха, — он пытается отдышаться, — беда там.
— Что? — Домна присела на завалинку и опустила руки.
— Аленку пороть будут. Говорят, насмерть
