— подумал он, чувствуя при этом, как его молодое счастье словно поет в груди.
«Вот потому наработаться не могу!»— весело подумал Степан, с удовольствием оглядывая свой будто помолодевший двор, который изобиходили его крепкие мужские руки.
Вычищен теперь каждый уголок, навоз свезен в огород. Гладко обстроганный свежий настил крыши над хлевом отсвечивает янтарной желтизной. Пахнет свежими отрубями и солодовой сластью моченых ржаных корок из свиного нового корытца, хлебной пыльцой, легкой прелью прошлогоднего сена и еще чем-то неуловимо приятным, домовитым. Промычала смутно во сне Топтуха. С мерным свистом сонно дышала сытая свиная семья; вчера Степан сам всех выскоблил, вымыл так чисто, что щетина их встала веселыми торчками. Каурый постукивает копытом и громко жует мягкими губами. И все эти привычные звуки, стихающие к ночи, весь его двор казались Баюкову полными значения и живой силы, частицей огромного мира, который он, Степан, уже твердо и просто научился понимать.
Засыпая, Степан крепко прижимал к себе плечо Марины. Безответное и покорное, оно было горячее, как нагретое солнцем яблоко.
Еще до света Степан проснулся весь потный, — от печи несло жаром. Маринка дышала ровно, не хотелось будить ее. Степан слез тихонько с кровати, оделся и пошел досыпать на сеновал. Там храпел младший его брат Кольша, тихий, неразговорчивый парнишка.
Сквозь щель пробился острый горячий лучик, ударил под веки — и Степан сразу сел, разворотив вокруг себя сено. Только хотел сказать: «Эй, как я заспался!»— и осекся, взглянув на лицо брата. Лежа на боку и пригнув голову к длинной щели в полу, Кольша слушал что-то, и глаза его испуганно моргали. Степан опять открыл было рот, чтобы спросить, — и тоже замер, поняв, что Кольша слушает шепот внизу, под балками сеновала. Шептались двое, возбужденно, хрипло, иногда переходя на вскрики: злой, придушенный голос Марины, и чей-то незнакомый, шамкающий, старушечий.
— А где мужик-то у тебя?
— Верно, ушел куда. Одежи нет, значит и его нет. Кольша бесшумно разгреб сено и показал пальцем вниз — смотри!.. Степан, перестав дышать, глянул на бледного Кольшу и приник к щели.
Марина стояла еле одетая, простоволосая, в нечесаной косе белели пушинки от подушки. Широко раскрытые глаза женщины выражали ненависть и мольбу. В руках болталась вышитая красными и синими крестами холщовая скатерка.
— Ну возьми Христа ради, возьми… — шептала Марина. — Самолучшую скатерку тебе отдаю!.. Чего еще тебе надо? Зачем пришла сюда?
— Ишь… Зачем? — передразнила старуха, дерзко вскидывая косматую голову, прикрытую грязным рваным платком. — По сю пору ты со мной не расплатилась, молодка!
— Господи… да уж я тебе, кажись, печеным и жареным носила! — всхлипнула Марина. — Совесть же надо иметь…
— Уж это тебе бы, молодешенька, о совести-то помнить! — срезала старуха. — Говорю, расплатись со мной сполна!
— Так я же и даю тебе… — и Марина, дрожа, снова протянула скатерть старухе. — Нету у меня больше ничего, самолучшую отдаю…
Старуха сморщила острый нос, презрительно потрогала холстину и отбросила назад:
— Экую дрянь дает, да еще хвастается: «самолучшая»!
— Да что же тебе еще надо-то?.. Господи-и… Ненасытная утроба!
Старуха, шевельнув губу передним клыком, закивала, показывая темным корявым пальцем в сторону дома.
— Ты, баба, не юли, холстовьем меня не улещай… Ты ботиночки вот приспособь, что муженек тебе из города привез. Соседушки твои видали — хорошие ботиночки, модные. У меня внученька замуж идет, так охота все ей справить.
Марина яростно затрясла нечесаной головой.
— Вот чего захотела!.. Да за что тебе ботинки новешенькие отдать?
— Ах ты бесстыдница… За что? А за услуги мои? Сколько раз ты в бане у меня отлеживалась, а? Два года ведь или боле, как ты с Плутошкой Корзуниным путаешься, а я ребятье ваше воровское, как котят, выживаю…
— Тише, тише… шш… — испугалась Марина.
— Ага, «тише»!.. У-у, скопидомка! Благодари еще меня, что мужу твоему про твои шашни с Платошкой не рассказываю… Да я… вот ужо…
И вдруг старуха с воем осела, как трухлявый пень под топором: вытянув на лесенку большие, страшно недвижные ноги, свисал на локтях Степан, а позади сверху виднелось испуганное лицо Кольши.
Марина охнула, ноги у нее подогнулись. Дрожа всем телом, она замахала руками, словно гусыня крыльями перед блеском ножа.
Никто не видел, как крестясь и подвывая, уползла со двора бабка-повитуха.
Который был час?.. Что за день пришел на землю, когда под солнцем все тело стынет, точно на льду?
В голове Степана стоял такой шум, будто с высоты без останову лили на него из больших кадушек ледяную воду. Возле него проскользнул Кольша, спрыгнул и сел на крыльцо избы, еле сводя колени от дрожи.
Марина хотела вскочить и бежать, но вдруг упала, неловко подвернув ногу и закрыв лицо руками. Все молчало вокруг. Марина приподнялась на локтях и на миг замерла так, боясь смотреть, а только слушая ужас молчания, разлившегося возле нее. Степан опять увидел в ее свалявшейся косе белую пушинку, верно еще с вечера, когда плечо Марины напоминало нагретое солнцем яблоко… Пушинка была от вчерашнего счастья, а лицо, в судорогах мелкой дрожи, серое, словно зола, показалось чужим и враждебным. Все вчерашнее было навсегда потеряно, а вместо жизни его с Мариной будто осталась куча пепла.
Когда Марина встала и, пошатываясь, пошла, Степан накинулся на нее сзади, сжал ее плечи, бешено встряхнул и бросил наконец первое после немоты грубое и жесткое слово, позорящее женщину.
Марина взвыла и спрятала голову в плечи, оберегая лицо.
— Люди до-добрые! — и Марина кинулась к воротам.
Степан догнал ее, ударил, но позади вдруг кто-то истошно вскрикнул:
— А-а-а!
Степан обернулся, оскалившись, с налитым кровью лицом.
— Что?.. А?..
На грудь ему бросился Кольша и белыми губами зашептал скороговоркой:
— Браток… милой… не бей… не бей… убьешь ведь… до суда дойдет… сгибнешь из-за подлой бабы… Брось, брось!
Кольша поймал его руки и залился тяжелыми слезами.
Степан опомнился и мучительно выдохнул открытым ртом:
— Да… что ж это я…
Марина встала, шатаясь.
Степан дернулся и дико, тонко взвизгнул:
— Пошла вон!.. У-убью-ю-у!..
Женщина глухо охнула, отпрыгнула к воротам, рванула щеколду калитки, распахнула ее — и будто злым ветром унесло на улицу Марину, а с ней и всю прошлую жизнь, которой еще вчера так радовался Степан. Только кольцо на щеколде, позвякивая, качнулось несколько раз.
Степан поглядел на кольцо, пока оно не стало на место, встретился с Кольшей опустошенным, тусклым взглядом и, согнувшись, пошел к крылечку. Сел и закачался, безмерно уставший, словно от погони.
Кольша обнял старшего брата за плечи и неумело провел рукой по вздрагивающей потной спине.
— Брато-ок… успокойся…
