небесного верблюженка – выше всех звонов и земель и запела голосом в коем видны нарывы:
звени звени моя осень,
звени мое солнце!
знаю я отчего сердце кончалося –
а кончина его не страшна –
отчего печаль перегрустнулась и отошла
и печаль не печаль – а синий цветок.
все прощу я и так, не просите!
Приготовьте мне крест – я пойду,
да нечего мне и прощать вам:
все, что болит, мое родное
все, что болит, на земле – мое благословенное
Я приютил в моем сердце все земное
и ответить хочу за все одни.
звени звени моя осень…
. . . . . . . . . .
(Осенний Сон).
Хей – тара!
Тере – дере – дере – ху!
Хода – кулэ – нэээ…
и не подроются под него… обступили черненькие:
– Как за все отвечу?! Кто ты что можешь все прощать? Мы не позволим нам ведь больно и мы не привыкли! Хорошо! сбросят с горы, душу разрежут и потом ходи звени им на потеху.
Но длинноногий стал увеличиваться и скрылся в дыму бросились его искать
многие слыхали как хлопнула вверху дверь,
строгостью не проймешь – лестью купишь –
ты чуткий, радужно скорбный святой иди к нам, первый!
весь лазоревый!..
так бежали за ним тщедушные.
Но дерзкий журавль описав в воздухе круг начал опадать точно пьяный на толпу где уже заметное произошло движение – все увидели стальной остов белой птицы.
«Кто не умирал от смеха видя
Какие выкидывает в пляске журавль коленца
Но здесь смех приобретая оттенок безумия
Когда видели исчезающим в клюве младенца
Матери выводили
Черноволосых и белокурых ребят…»
(В. Хлебников).
И шептали: о птица ясная! ешь все
и умирали следя взором
рассмеялся журавль протяжно, захлопал крыльями и они отвалились
– о друзья калошные свистуны смерти.
то не сердце раскололося а ваши старые уши
вы привыкли слушать слова – но где ваши речетворцы всю жизнь молчавшие?
Когда будете угадывать по носам?
не поняли мычания как поймете молчание?
Слушают стригики…
а под тенью забора животненький лежит и хохочет: сурожки вы серые безтолковые всех грызете
друзья калошные куда вперед лезете
«да здравствуют гордые калоши!
Кто встретит в лесах Балтийского побережья пару калош без человечьих жалких ног – да узнает – это ведь мои калоши.
Они были слишком славны и велики слишком велики – чтобы держаться на ногах.
Возвышенные!
Счастлив тот кого назовут они другой – на чьих ногах они согласятся путешествовать..
Они всегда презирали меня…
Они были так благородно независимы и салонно воспитаны – что почти никогда не оставались в передней… Нет! И я замечая это лишь тогда, когда они уже успевали достойно заслужить внимание всех сидящих в гостинной…»
(Садок Судей II).
. . . . . . . . . .
не вмещается творь ни в бывшие законы ни в бумагу: за явною пругвой глядит заумь
вершок бумаги открыл Сибирь
лень дикая татары и буяны
– Это-ли? нет-ли?
Ти-и-и, ти-и-у-у
Эх Анна Мария Лиза
Хей – тара!
Тере – дере – дере – ху!
Холе – кулэ – нэээ…
(«Трое»).
морочь? нет! Ешь прямо
ногою не дрыгаю тюлень
«– илень
к полдню стала теплень
на пруду сверкающая шевелится шевелень…»
* * *
– Гм, да! может это и хорошо… не понимаем – но допустим…
Только ведь скучно это – словечки да буковки
бесконечное заумное
вы бы что-нибудь занимательное написали
этак листов в 200, да в прозе
ну «войну и мир» там что-ли.
– Рады вам услужить начнем роман… Она красавица он недурной брюнет с хищными зубами
x + y + z
Такова уже классическая форма!
«Гомер говорит: Нирей был прекрасен Ахил еще прекраснее. Елена обладала божественной красотой – но нигде не пускается он в подробное описание красоты. А между тем содержанием всей поэмы служит красота Елены». (Лаокон XX гл.) Итак если Елена для нас x то и красота ее y – получаем формулу
х. y = x.y
и т. д. Что «Елена прекрасна» ничего не говорит потому что и Навзикая прекрасна и Мария и т. д. Какова же именно Елена – неизвестно. Гомер пытается изобразить ее так: «старцы народа… уже не могущие в брани, но мужи совета… сильные словом», лишь только увидели идущую к башне Елену, «тихие между собой говорили крылатые речи»:
Нет осуждать невозможно, что Трои сыны и Ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят: истинно, вечным богиням она красотою подобна
(Илиада)
но и эти речи ничего нового не дают а между тем читатель, не видя Елены, не знает: осуждать ему или нет? не имея должного настроения он Илиаду проглатывает как хины.
Прошли тысячелетия а писатели (подумать страшно) стоят на той же мертвой точке.
Л. Толстой описывая Анну Каренину и мог только сказать что у нее полная красивая фигура да белые красивые руки; у другой героини глаза просто «необыкновенные»
Обстановка героев изображена не лучше «поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые шумные, невысокие волны Энса» (Война и мир).
Почему не Волга и Нева? к X.Y героя прибавляется еще z – чем дальше идем тем больше количество неизвестных а известных – нет!
Напрасно бы мы перелистывали еще тысячи тысяч романов – больше того что у Гомера и Толстого не найдем. Но тогда вероятно это и не важно. Зачем нам внешность героев? роман может и без нее обойтись.
Но герой-то романа вряд с этим согласится – и на первых же порах возникает недоразумение между ним и читателем – интересы их противоположны подходы разные, герой плюет на читателя, читатель на героя и на роман вместе
так кончаются грандиозные затеи! стоило огород городить
гоняться за Прекрасной Еленой и остаться без оных?…
А. Крученых.
И. Клюн. Примитивы XX-го века
Возвращаться вспять, значит признавать свое бессилие в
