приподнята, покоясь на двух толстых кирпичах. Дети спали под кроватью, когда Нимми обслуживала клиентов. Лали уставилась на женщину. Комната Майи находилась через две двери — и, подумать только, Нимми преспокойно сидела здесь, кормила детей, как будто ничего и не произошло!
— Не принимай это близко к сердцу, — посоветовала Нимми, отрываясь от кормежки.
Лали почувствовала, как вспыхивает гнев. Она отличалась колким нравом и не всегда была приветлива с соседками, но сейчас с ненавистью подумала о том, что Нимми и остальные так легко отмахиваются от ее горя. Она горевала из-за случившегося, но к этому теперь примешивалось и другое чувство: похоже, ничто не могло избавить ее от самолюбия, пусть оно и было не к месту.
— Отдохни — тебе еще понадобятся силы, чтобы выйти на работу после захода солнца, как и в любой другой день, — сказала Нимми, скатывая шарик риса, сдобренный далом[8], и запихивая его в капризный рот своего мальчугана.
Лали направилась в свою комнату. Духота стояла невыносимая. Влажный жар, казалось, поднимался от неровного цементного пола. «Голубой лотос», здание старой постройки, давно требовал реконструкции. Арендная плата росла с каждым годом, но в Сонагачи все были слишком заняты делами поважнее, чем какой-то ремонт. Мадам Шефали однажды сказала ей: «Здешние дома — как те же женщины. Они предназначены для сдачи в аренду, чтобы на них можно было зарабатывать. На починку просто нет времени». Темные коридоры внутри «Голубого лотоса» с годами становились все более узкими и мрачными, в чем Лали убедилась за то время, что проживала здесь. В комнатах было сыро даже в самый разгар лета. Некоторые девушки, коротая время после полудня, смачивали гамчхи[9], расстилали их на полу и спали на них. Вечером все принимались за работу в обычном режиме. Из-за жары и пота макияж расплывался на лицах, но поток клиентов не иссякал, и девушки стояли на улице в любую погоду.
Она услышала знакомые смешки за дверью. Маленькая головка в красной бейсболке покачивалась вверх-вниз, руки оживленно жестикулировали, приглашая на выход в мир.
— Эй, Бабуа, — позвала Лали.
Головка дернулась в ее сторону, мальчик подмигнул и улыбнулся. У девятилетнего Бабуа была улыбка взрослого, который разобрался в устройстве этого мира и знал все трещинки, куда можно просунуть лом и, поднажав, взломать его.
— Заходи, — пригласила Лали.
— Ай, Лали-диди[10], дай немного денег, а? Ты так классно выглядишь в последнее время.
Лали шутливо замахнулась на него, как будто хотела сорвать с головы красную бейсболку. Бабуа увернулся, вскидывая руки в защитном жесте.
— Где ты взял эту кепку?
— Турист-иностранец подарил, Лали-диди. Они снимали большими видеокамерами, и все такое. Собираются строить новую школу. — Бабуа рассмеялся.
Истинное дитя Сонагачи. Находчивый паренек, временами дикий, но мудрый не по годам. Молодые мужчины, часто на спор, приезжали в Сонагачи, как некогда отправлялись на сафари. Они не ожидали встретить здесь детей, стариков и женщин, поденщиков или людей, которые просто заняты своими делами и едва замечают идущую полным ходом торговлю телом. Однажды клиент — юноша лет девятнадцати, студент колледжа, судя по тому, что он рассказал Лали, — признался, что был немало удивлен, увидев здесь ребятню и продуктовые магазины. На что Лали ответила: «Так ты же пришел днем. Ночью этого, как правило, не замечают». Она не смогла удержаться и спросила: «А что ты ожидал увидеть там, где женщины занимаются сексом с мужчинами четырнадцать часов в сутки?» Молодой человек покраснел, но Лали не испытала никакого сочувствия к нему — только ноющую злость от его привилегированной невинности.
Бабуа отправился дальше. Обычное для него занятие — ходит по комнатам и заигрывает с женщинами, лестью выманивая у них деньги.
Мигрень опускалась на глаза, словно дождевая туча. Остаток дня Лали провела в постели, но часто вскакивала и расхаживала из угла в угол. Она хотела что-то делать, но не знала, чем себя занять. Ей хотелось кричать, хотелось плакать. Она могла бы пойти к Малини, подговорить ее созвать самити[11], или же побежать в ближайший полицейский участок и рассказать им все — о девушке, убитой прошлой ночью, о том, что к утру в комнате погибшей вообще ничего не осталось, будто ее и не было, даже потрепанный плакат с портретом любимой болливудской звезды, что висел у нее на стене, исчез.
Но Лали не сделала ничего — она сидела взаперти в своей конуре наедине с пульсирующей болью, взрывающейся в темноте глазниц.
Глава 4
Тилу снился сон. Был март 1495 года, и он спускался вниз по реке Хугли. Кумархатта, Канкинара, Пайкпара, Ичхапур, Ришра, Камархати, Коликата — он шептал названия населенных пунктов, которые медленно, словно ледники, проплывали мимо его барки. Темные воды рябили вокруг, изрешеченные тенями высоких кокосовых пальм. Мужчины, женщины и — да, вот они — дети высыпали на берег, напоминая изношенную человеческую нить. Обожженные солнцем черные тела. На руках у полуголых матерей с большими зубами и острыми скулами, возвышающимися, как плато, над голодными лицами, малышня с раздутыми животами и больными конечностями. Все стоят и наблюдают, как его барка медленно движется вниз по реке. Он посмотрел на свои руки — пухлые, с волосатыми костяшками, унизанные золотыми кольцами, врезающимися в кожу. Сидел и попыхивал кальяном, подкручивая пальцами свои роскошные усы. Кальянщик, бардар, скорчившись у его ног, испуганно смотрел на него снизу вверх. Он легонько пнул мужчину ногой — этого хватило, чтобы тот отполз на некоторое расстояние.
Тилу беспокойно ворочался на старой шаткой кровати в своем полуразрушенном родовом гнезде в Шобхабазаре, менее чем в паре километров к северу от дома и комнаты Лали. В ушах звучала сцена из народного эпоса Манасамангал, произносимая гнусавым певучим голосом давно умершей тетки. Вокруг него кружили скулящие москиты. Непредсказуемо разговорчивые гекконы цокали языками, а тараканы почти что летали по комнате, словно радостные бесстрашные птицы. Он не ворочался — метался на кровати, как будто барахтался в открытом море.
Теперь он видел себя антигероем этого народного эпоса, гордым Чандом Саудагаром, следующим вниз по реке Хугли, чтобы поклониться богине Кали. Сон казался ему неправильным от начала и до конца. Во сне он посмотрел на свои туфли: изысканные персидские тапочки пережимали опухшие ступни; крупные жемчужины и золотая вышивка слепили глаза на солнце. Он повернул свое огромное, толстое тело в одну сторону, затем в другую, встревоженный этим анахронизмом. Вероятно, все происходит в 300 году нашей эры, а может, и раньше — интересно,
