не тревогу, а некий поистине благоговейный интерес).
— Чувствую общую слабость, жар (впрочем, не слишком сильный), некоторую стесненность дыхания и онемелую боль в пораженной конечности, — сообщил Себастиан.
Тут, внеся таз с водой и мыльницу, вернулся Эвангел. Я вымыл руки, подготовил требующиеся инструменты и приступил к осмотру ранения. Прежде всего я принялся снимать окровавленные бинты, попутно срезая ножницами припекшийся к ним волосяной покров; после аккуратно выстриг область вокруг прострела с обеих сторон торса. Все это было непривычно, странно, но при сем не возникало во мне ни малейшей гадливости, ни тем паче трепета.
— Да, — констатировал я, осмотрев ранение, — пуля прошла навылет. Рану необходимо тщательнейшим образом обработать и наложить швы. Это длительная и болезненная процедура. Вам надлежит предварительно принять опия.
— В опии нет нужды, благодарю вас, — деликатно (а вместе бескомпромиссно) возразил Себастиан. — Я стерплю.
— Это действительно болезненная и отнюдь не пятиминутная операция; в вашем состоянии она способна вызвать шоковую реакцию… — попытался я было настоять.
— Доверьтесь мне, доктор, — тихо произнес Себастиан; темно-карие зрачки его являли невозмутимую, обезоруживающую неколебимость.
— Вы уверены? — спросил я.
— Да, — был ответ.
В продолжении всего времени, пока длилась процедура, Себастиан не издал ни стона, — лишь порывистое дыхание выдавало физические мучения, кои он стойко претерпевал…
— Как случилось, что в вас выстрелили? — спросил я, наново перевязывая Себастиану плечо.
— Недоразумение, — отвечал он спокойно. — Вчера я отправился на прогулку по окрестностям. Обыкновенно мы с Эвангелом гуляем вместе, но на сей раз я уговорил его остаться дома, поскольку он простудился намедни… Стоял тихий вечер, проникновенно веющий прохладой. Я вошел под сень леса и, ступая по пестрому настилу опавшей листвы, бархатистым светом пригретой, долго бродил в мирной задумчивости, словно бы растворившись средь тиши глубокомысленной… Сумерки исподволь обесцвечивали краски рощи, планомерно заволакивая пространство мерклой пеленою; на исчерченном древесными ветвями небе все ярче просвечивали звезды; поочередно умолкали птицы; природа засыпала в нисходящей ночи… Пора было возвращаться. Я зашагал по направлению к поместью, как вдруг лицом к лицу столкнулся… с человеком… Это было не только неожиданно, но и в высшей степени необычайно для меня, — ведь уже много лет мне не доводилось лицезреть незнакомых людей. Посему я стоял в некоей растерянности, равно как и мой встречный, который, несомненно, до крайности перепугался: лицо у него было дико перекошено, и в руках звучно дрожало ружье (собака же его глядела на меня с изучающим любопытством, но без агрессии). Лишь только я попробовал заговорить, дабы поприветствовать и ободрить незнакомца, как он скоропалительно вскинул ствол и с ярым выкликом: «Изыди сатана!» — выстрелил в меня. Это было опрометчиво, но не смею обижаться (и вы, Деон, давеча оторопели моей наружности, несмотря на то, что узрели меня лежащим посреди светлой комнаты, — что уж говорить о встрече со мною в окутанной сумраком глуши). Вспоминая стихи Кальдерона: «Я человек среди зверей и дикий зверь среди людей»… После выстрела какое-то время я пролежал в беспамятстве. Когда очнулся, уже совсем стемнело. Я поднялся и, зажавши рукой кровоточащую рану, возобновил путь домой. Эвангел же, незадолго до сего события, движимый беспокойством, его радетельной натуре свойственным, вышел с фонарем во двор, ожидая скорого моего возвращения, и, заслышав отголоски выстрела, ринулся в лес. Меж тем я безнадежно плутал во мгле безвидной; голова шла кругом, ноги подкашивались, зубы безудержно стучали от всепронизывающего холода, из раны сочилась горячая кровь, а купно с нею иссякали последние силы. И вот сквозь отуманенный мрак я заприметил приближающийся ореол свечения, верно решив, что то был Эвангел, меня в потемках разыскивающий; я окликнул его. Эвангел помог мне добраться до дома, перебинтовал, уложил в постель, после чего написал вам письмо и выехал в Амвьяз, откуда отослал нарочного по вашему адресу, оставленному нам доктором Альтиатом… — Себастиан выпустил из уст легкий вздох. — Как и любая человеческая трагедия, сия свершилась по тривиальной причине недопонимания.
С минуту мы безмолвствовали. Я взял правую руку Себастиана и проверил пульс: слабый, но стабильный.
— Вы что-нибудь ели сегодня? — спросил я засим.
— Нет. Мы обедаем несколько позднее.
— Вы потеряли много крови, — мягко возразил я, — вам надлежит обильно потреблять жидкость, дабы восполнить утрату и набраться сил… Эвангел, — я повернулся к старцу, бесшумно сидящему на стуле в дальнем углу комнаты, — приготовьте что-нибудь пожалуйста: бульон или суп…
Ответив мне наклонением головы, Эвангел встал и вышел.
— Как я понимаю, вы живете вдвоем? — обратился я тогда к Себастиану с этим весьма надуманным вопросом, дабы посредством общения окончательно расковать обстановку.
— Да, — подтвердил Себастиан. — Больше здесь никого нет… и никто не бывает… Раньше доктор Альтиат навещал нас. Мы подолгу беседовали, он сообщал нам значимые общественные и культурные новости, делился сведениями о новейших научных достижениях, за каковыми пристально следил, привозил в подарок новые книги. И, конечно, играл для нас на скрипке.
— Доктор играл на скрипке? — удивился я не на шутку.
— Да, — удивленно же ответил Себастиан.
— Я, признаться, и не подозревал… — обронил я, рефлекторно положив правую ладонь себе на темя (по-новому вглядываясь в даль прошлого).
— Доктор Альтиат был замечательным музыкантом, — сказал Себастиан, на мгновение в блаженной улыбке замерев. — Воистину вдохновенным. Когда он отдавался исполнению, менялся в лице неизъяснимо… преображался… расцветал… словно для него переставало существовать все земное — одна волшебная музыка, кою он творил… Сия же священная благодать нисходила и на нас, слушателей, ибо: зачарованно внемля музыке, мы сами — музыка… Однако доктор говорил, что способен играть, как подобает, лишь тут — в горном поместье, где отдыхает его сердце, среди нас — своих друзей, с которыми радуется его душа… — Себастиан вздохнул тиховейно. — Музыка стала для меня великим утешением. Когда мой отец и наставник Лаэсий ушел из жизни (мне было шестнадцать), доктор Альтиат взялся наведываться к нам чаще прежнего и обучать меня сему удивительнейшему искусству, магии подобному (Лаэсий, как истый стоик, воздерживался приобщать меня оному, покуда дух мой не возмужает и не окрепнет достаточно, чтобы музыка облагораживала его, а не расслабляла). И доктор подарил мне свою скрипку (кою любил ласково именовать «Лирой»), — Себастиан указал взором на кофр, лежащий на круглом треногом столике у окна. — За минувшие годы, музицируя ежевечерне, я достиг значительных успехов в освоении инструмента (сроднился с ним)… а все же не сумел сравняться с доктором Альтиатом…
Себастиан смолк; очи его блеском меланхоличной умильности подернулись…
— Вы никогда не покидали пределов поместья? — спросил я (когда он посмотрел на меня долгим — задумчиво-светозарным — взглядом).
— Это так. Ни разу с тех пор, как живу
