Тому, кто собственноручно убил Бога, ведь прозевал Бендикс-великан сотворение венцов божественного замысла, и за это отомстил жестоко. Отныне всё хорошее, что может быть, выйдет из-под руки эльфа, реже гнома, человека — и подавно; зло отныне правит миром, оно — во всей своей красе.
Внимательно выслушав клятвы всех свирепеев, присутствующих близ кромки воды бушующего водопада, разрезанного на две части каменным столом, и стремительно низвергающегося вниз, Алмазный король, находящийся среди них в обличье злого волшебника Бендикса, с тростью-костью в руке, шляпой-цилиндром на голове и трупной краской на прекрасном лице снял перчатки и повелел в знак почтения принести одного из шестнадцати в жертву Ему, властелину кристаллов, властелину бриллиантов, властелину всех камней драгоценных.
И не убоялся шестнадцатый, но безропотно, покорно, смиренно дал себя сгубить во славу Алмазного короля — а Тот, напившись вдоволь его крови, отметил, что та пришлась Ему по вкусу — интересно, а какой на вкус она у эльфов, гномов и людей? Он пробовал однажды, съев живьём одну бедную и несчастную девочку по имени Эбигейл в тёмной, сырой и прохладной пещере, но было это весьма давно и неправда — зато правда то, что однажды она воскреснет и начнёт мстить своим родным и близким за то, что не спасли, не уберегли её, хотя нет на то вины их.
Возложив окровавленные персты на главы Своих слуг, по-чёрному благословил их князь тьмы и зла на худые деяния их.
До конца покорившись воле направляющего их, пятнадцать свирепеев отправились прочь от мерзкого капища, дабы исполнить все заветы, врученные им. Однако же, не дремлет провидение, хотя Бога уже нет: до селений из пятнадцати немилосердных духов добрались лишь тринадцать — но и их было вполне достаточно, чтобы поставить под сомнение, под вопрос наличие в будущем всякой жизни на земле.
Один из пятнадцати, добравшись вначале до владений своих, вдруг ощутил какое-то непонятное чувство, внезапно охватившее его. Неожиданно он охватил ладонями главу свою, и начал в непонятном для самого себя бешенстве кататься по полу, и была это скорее духовная, нежели физическая, ломка: раскаялся подлец, и вовремя, ведь не успел ещё сгубить он душ, хоть и продана его собственная душа в вечное служение мраку. И в горечи, в исступлении великом наложил на себя руки свирепей, и издох, испустив дух. Его временное тело обратилось в прах; рассыпалось оно, а душа сгинула во мраке — туда, где нет места всякому свету.
Другой из пятнадцати также ощутил в себе всякое раскаяние, но пошёл дальше свирепея-самоубивца: не о себе, о других он вдруг подумал, и вот: превозмогая всю свою прогнившую сущность, каким-то образом дополз он до владений кхуздаиль, и, сгибаемый своими собственными грехами, на последнем издыхании поведал тайну страшной клятвы гномьему королю.
— Отчего именно мне решил раскрыть секрет ваш гнусный? — Подивился Фрор, сидя на троне и глядя сверху вниз на странное, дымящееся существо, на котором не было лица, и у которого не было лица.
Тогда поднялся во весь рост дух в чёрных одеяниях, и скорбь на лице его.
— Лишь твой народ в камнях искусен; лишь он большая оппозиция Ему.
— Не понимаю до конца я всех твоих речей; молви ясней.
— Уши да услышат, глаза да увидят, разум да поймёт, — Проворчал про себя свирепей, и вид его был жалок. — Иль не видишь ты, что таю я, тлен одолевает? Пока я исполняю волю — я среди вас; призвавший меня есть демон древний и кошмарный. Едва начну творить добро — оболочка моя пойдёт прахом, ибо зло во мне, по сути.
Теперь и Фрор обратил внимание, что всё естество пакостного умертвия противится тому, чтобы тот послужил кому-либо во благо — таял на глазах, развоплощаясь. Осталась лишь тень с горящими огнём глазами.
— Берегись великана с Севера, — Хрипел умирающий дух. — Пуще всего на свете любит Он алмазы; скрывай их от Него. Для Него они как допинг. У Его рабов вместо сердец сосульки, иль алмазы. Вся сила, вся злоба анти-природного бунтаря заточена в блестящих камешках. Живёт Он этим, собирает их. Своих камней Коллекционеру уже мало; все горы Севера разграблены Им, и все донышки глубоких вод изрыты вдоль и поперёк. Алмазы ест на завтрак, на обед; спит и видит блеск. Соперников увидел среди гномов, ибо мастера вы не хуже Его; эльфов ненавидит Он за то, что им отпущен столь же вечный срок; людей боится так же, ибо и в них есть некий божественный стержень, загадку которого доселе не разгадал Король. Хмурится, хмурится, хмурится Он, глядя на всех вас с вершины башни цитадели Своей, и хочет заморозить…
Дух умолк, ибо подох; тлен одолел плоть. Духовная же субстанция, извиваясь и чадя, кадя злосмрадием, устремилась ввысь — но не найдя там упокоения, снизошла в ад, где пребывает и доныне.
— Что же было сие? — Вопрошал огорошенный Фрор у верноподданных своих. — Говорил он много, но понял я мало; технарь я по природе своей. Я понимаю язык сверхтяжёлого молота и остро отточенной секиры, мощной кувалды, кирки и лома. Все предки мои искусно месили глину; мы изобрели железобетон, мифрил, очки и шахтёрские каски. Сидите же здесь, дети и внуки мои; пойду за советом к эльфу — авось расшифрует он мне речи этого недо-негодяя и недо-соглядатая. Тьфу, какая вонь…
И оседлав горного козла, умчался гномий царь в густющий лес.
Даннор, возлежав на подушках, поедал в обилии фрукты, ягоды лесные. Когда до него донесли, кто пожаловал к нему и стоит сейчас у врат, король всех эльфов приоделся и вышел сам, дабы встретить друга и гостя.
— Приветствую тебя, о Фрор подгорный! — Сделал миниатюрный кивок эльф. — С добрыми ли вестями ты ко мне? Да ещё и сам!
Они проследовали в беседку близ замка — спешившись, Фрор привязал своего козла к дереву.
— Ох, не знаю, Даннор. — И слово в слово пересказал гном эльфу все речи, что исходили от свирепея-клятвоотступника, свирепея-клятвопреступника. — Сам явился, дабы… Ты же знаешь мой народ: коль не так поймёт — так приврёт. Работяги и трудяги, закостенелые бродяги; слух нам дан хороший, но к отзвукам инструментов наших, да к содроганию гор от катаклизмов. Вы же высоко в ветвях сидите; много знаете и много видите.
И выслушал эльфийский король короля гномов, и стало ему не по себе; дошло, наконец, до Даннора, какую оплошность он совершил, не вняв сове ночной. До скончания времён оплакивать ему неясыть, что столь преданной была.
— Одним словом, ждать беды! — Тяжело вздохнул Фрор,
