Жду от тебя письма, моя дорогая. Крепко тебя целую. Поклонись за меня праху нашего сына. Поцелуй внука.
Твой Андрей.
Мой адрес: Полевая почта 02961, майору А. Платонову.
17/VII 44.
Дорогая моя Муся!
Вчера я получил твое письмо от 4/VII — первое, что я получил здесь. В одном из прежних писем я писал тебе, чтобы ты обязательно продала мой гражданский костюм, пальто и ботинки. Я объяснял тебе, для чего это нужно. Зная твое своенравие, повторяю свою просьбу.
Денег у нас, т. е. у тебя, сейчас почти нет или очень мало. А ты носишь ребенка, идут самые решающие месяцы. Кроме того, есть еще Сашка, который каждый день хочет пить молоко. Я от вас очень далеко и, м[ожет] б[ыть], нескоро вернусь. Если ты будешь плохо питаться, то плохо, со многими неисчислимыми последствиями потом, будет новорожденному. Плохо будет и Сашке — у него сейчас критический рост, строится его организм. А твой ребенок сейчас образуется — ему нужна масса всяких веществ, которые он берет только от тебя, а ты сама, наверное, не доедаешь как следует. Пойми это серьезно. Потом нам это станет куда дороже в сотни раз, если ты не исполнишь моих «директивных указаний». Гражданское платье мне совершенно не нужно, едва ли оно скоро потребуется, да и вообще это не задача: когда придет время одеть его, тогда и оденусь заново. Следовательно, немедленно продай мою гражданскую (всю) одежду и на эти деньги питайся как можно лучше.
Прошу тебя, сделай это скорее и пойми мое беспокойство. Из тех вещей, что дали в Союзе, сшей себе, что тебе надо. Мне эти вещи вовсе не нужны.
Я нахожусь далеко. Ты знаешь, что мы взяли уже Гродно, мы идем быстро. Вижу и испытываю здесь много. По моим напечатанным в сокращенном виде очеркам можно понять кое-что, где я нахожусь, что вижу и что делаю.
В том, что я там, в Москве, «обойден» хозяйственными умниками, кроме судьбы, я вижу еще и простое безобразие. Но я не по ним равняюсь, не с них пример беру, я равняюсь по народу и по нашим солдатам. А если бы все же любого из этих хозяйственных деятелей послать сюда, чтобы он сделал хоть одну перебежку под немецким артиллерийским огнем, километра в 2, как я это делал с больным сердцем, то он бы понял, почему надо быть справедливым, однако все равно не научился бы справедливости. Они знают лишь одну науку — рвать, ничего не давая. Ну, черт с ними, с этими блатными. Не в них сила и соль.
Пиши мне, дорогая. Исполни, что я здесь прошу. Гуляй с Сашкой, ешь больше и лучше. Сейчас едем вперед, все далее на запад. Надеюсь, увидимся скоро. Целую и обнимаю тебя крепко. Я знаю, как тебе тяжело. Поцелуй за меня изголовье могилы моего святого любимца.
Поцелуй Сашку.
Привет всем, кто помнит меня. Твой Андрей.
В исполком Советского района г. Москвы.
14 сентября 1944 г. Москва.
Прошу Вас рассмотреть мою просьбу об усыновлении моего внука Платонова Александра Платоновича — и удовлетворить мою просьбу, оформив ее законным порядком.
Эта моя просьба вызвана следующими причинами:
1. Мой сын Платон Андреевич Платонов умер. 4 января 1943 года от туберкулеза легких в возрасте 20 лет. Незадолго до смерти, ясно понимая свое безнадежное положение, он обратился ко мне и своей матери, моей жене, с просьбой не оставить его сына Александра, тогда только что родившегося, нашим постоянным попечением. Сын просил нас [два слова нрзб] содержать его рожденного ребенка, но именно усыновить его, заботиться о его воспитании, помогать ему вплоть до его зрелости во всех отношениях. В день своей смерти наш сын, очнувшись от агонии, повторил свою просьбу. Мы с женой уверили сына, что его просьба будет нами свято исполнена.
Уже одной этой причины достаточно, чтобы дать мне право на усыновление своего внука, потому что исполнение завещания умершего отца должно быть священным и обязательным делом.
2. Мать моего внука, Тамара Григорьевна Платонова — молодая женщина, студентка Строительного института. Она должна учиться до окончания института еще несколько лет. Сейчас, а равно и в предстоящие годы ученья она не имеет и не будет иметь заработка, поэтому она сама нуждается в материальной поддержке, следовательно, тем более она не в состоянии содержать ребенка. Понятно, однако, что из этого не следует, что права Т. Г. Платоновой как матери должны быть как-либо ущемлены. Вопрос идет лишь об усыновлении мною, на правах отца, своего внука, причем без согласия Т. Г. Платоновой как матери я никаких мер в отношении, скажем, места проживания усыновляемого внука, методов его воспитания и пр[очего], с чем, допустим, не будет согласна Т. Г. Платонова, принимать не буду. Права Т. Г. Платоновой должны быть полностью сохранены за нею, я же беру на себя в отношении усыновляемого внука, по существу, только материальные и нравственные обязанности, избавляя от них, пока я жив и работоспособен, и мать, и государство. Это совершенно ясное и бесспорное положение.
3. Как писатель, я имею литературное наследство, т. е. изданные книги, напечатанные в журналах произведения, драматургические произведения и другие литературные работы. Как уже изданные литературные произведения, так и те, которые издаются теперь и будут изданы в будущем, я хочу завещать своему усыновляемому внуку — с тем чтобы он, после моей смерти, стал моим душеприказчиком. Опыт прошлого показал, что такого рода своеобразное наследство, как литературные произведения, нуждается в наследниках-душеприказчиках, а таковыми, конечно, могут быть лишь самые близкие по духу и по плоти люди. Я хочу, чтобы моим наследником-душеприказчиком явился усыновленный внук.
Если в дополнение к изложенной просьбе Вам необходимы будут какие-либо новые данные, то я их немедленно представлю Вам.
Майор, член Союза Советских писателей,
специальный военный корреспондент газеты
«Красная звезда» Андрей Платонович Платонов.
[В конце письма почерком Платонова сделаны приписки от лица жены и невестки: «Против усыновления моим мужем А. П. Платоновым нашего внука Александра Платоновича Платонова не возражаю и поддерживаю ходатайство мужа.
Присоединяюсь к ходатайству А. П. Платонова; выражаю со своей стороны желание, чтобы мой сын Александр Платонов, в его собственных интересах, был усыновлен А. П. Платоновым».]
Гурзуф, 24/I-45.
Дорогая Мума, дорогая маленькая[3], что телеграммы идут так же долго, как письма, поэтому пишу письмо.
Здесь сейчас прохладно, но все же часто светит солнце; за моим окном, возле которого стоит моя койка, круглые сутки шумит и вздыхает синее Черное море. До моря от меня метров десять. По другую сторону — горы. По их вершинам ползут серые зимние тучи, будто там небо сращивается с землей. Деревья и прошлогодние травы стоят зеленые. Вчера я первый раз ходил один далеко по берегу моря. Я вспоминал того, кого мы потеряли, кто тоже видел когда-то это море и слушал его волны. Сюда я ехал на машине через Алушту. Там цела генуэзская башня, где мы гуляли все трое когда-то… Но нынче «позарастали стежки-дорожки», и один я, самый старый из вас, еще брожу здесь. Ты сказала на прощанье, что завидуешь мне, а я завидую тебе. Я не хотел сюда ехать, мне очень тяжело здесь. Больше месяца я здесь не буду.
