– Играй, – радостно сказал Козёл, – шпиляй. Выматывай мне нервы.
Я поднатужился, вышел на писк, потом к нему добавился гук, после чего Козёл злорадно расхохотался.
Теперь он прятался в глубине эркера и поливал цветы. Я же пытался извлечь из инструмента хоть что-нибудь, кроме жалкого гука.
Каркать вроде и получалось, но как то сдавленно. Но скорее, всё-таки, гукать. Перед тем, как спрятаться, Козёл сказал – хоть мяукай, хоть каркай, но звук мне издай. Видимо это был не тот звук – вот Козёл на него и не откликался.
Я начал потихоньку отвлекаться на зеркало, думая, что с саксофоном я выгляжу неплохо. Одновременно с этим оглядывал небогатые книжные полки Козла и вертел на языке те имена, которые.туда сами напрашивались. Си-мо-на-синь-ё-ре. Правильные ребята эти итальянцы. Вот и имена их читаются синкопированными тройками. Не то, что у меня, громоздкое, абсолютно никакими тактами не просчитывающееся имя – Свадебкин Артемий Борисович.
Гук! Гук!
Одна из книг на Козловых полках называется «Советский Джаз». Гук! Её нельзя не заметить – книга наполовину выдвинута из рядов и бросается в глаза при входе в комнату. К тому же, я её хорошо знаю. Раньше у нас стояла такая же. И это была самая вонючая книга, которую я знал.
Книга красовалась у нас на полке точно так, как и здесь, будучи выдвинутой наполовину, для привлечения внимания. А во время переезда Ботинок открыл её, грустно вдохнул мерзкий, вонючий клей, не дававший книге развалиться и заявил, что кое-что в этой жизни сделать он позабыл. А потом взял да порвал фолиант на две части. Зашвырнул прямо из окошка в проезжающий мимо мусорный бак. И добавил, что точность удара – незаменимое качество джазового барабанщика. После этого у нас началась другая жизнь – с отдельным выходом в туалет и без бесконечного мытья коридора по очереди. Просто пылесосишь минут пятнадцать и всё. Совсем не то, что было у нас раньше, в коммуналке с изразцовыми печками.
Душераздирающе гукаю. Поглядываю на «Советский Джаз» и вспоминаю, как было раньше.
Интересно, что мешает Козлу съехать из своего коммунального дна? Ведь все музыканты из джазовой филармонии богатые. Теперь и у Ботинка есть, к примеру, машина-седан, а квартира состоит из трёх комнат. Одна моя, вторая Ботинкова. Третья навечно мамина. Но, несмотря на эстрадный жанр, у Козла—до сих пор никакой отдельной квартиры нет. Зато рояль есть, да больные цветы в порушеном эркере.
Коммуналку эту уже не расселить. А казалось бы можно – крутое название улицы «Большая Фурштадтская», вид из окна, эркер, немецкое консульство напротив, парк… Всё из-за того, что за стенкой вредный циклоп устроил себе гнездо, и не хочет вылезать из пещеры? А может и сам Козёл привык. «На том и спелись Козёл и Циклоп, что живут в одной коммуналке», – ведь недаром смеялся однажды Ботинок, пересказывая мне «Советский Джаз».
А вот, собственно, и Циклоп этот – косится на меня из коридора через открытую дверь. Он, строго говоря, не циклоп, а одноглазый звезда-шансонье Рома Боцман из той же Филармонии Джазовой Музыки. Плакаты с ним развешаны по всему коридору. На одно упоминание в джазовой филармонии приходится десять групповых фото в морском клубе «Карась». А у Козла – всего только и осталось, что этот том «Советского Джаза». Он чуть выдвинут вперед, чтобы задеть, уронить, прочитать, освежить в памяти. Тоже, по сути, есть чем похвастаться. Видно, что тоже гордится своим прошлым Козёл. Может быть, даже показывает шансонье Роме Боцману, когда то выходит в коридор, покуривая папироску.
Кстати, в первой редакции книги «Советский Джаз» – они оба в обнимку сидят, Козёл и Дятел. Прямо на обложке. За столиком. Во второй редакции книги уже один только Козёл. Дятел, к тому моменту успел со всеми попрощаться.
– Да не стучи ты клапанами! Всё бы вашему брату стучать. Лишь бы стучалось!
Я стараюсь. Гук! Гук!
– Стучать надо языком, как дятел по дереву, а не клапанами. Поиграешь здесь пару лет – сам поймёшь, – лениво, как будто сам с собой перебрасывается словами Козёл, чистит губкой листья алоэ, а потом и вовсе переключается на перебирание фотографического проявителя.
Возможно, он даже прав. Дятел – есть дятел. Но что делать, чтобы заиграть как козёл, он так мне и не объяснил.
Так что я пока не играю, а гукаю.
Почему же я гукаю, не решаясь спросить, нормально так или нет?
Всё потому что боюсь Козла. А пока боюсь – он не делает мне шага навстречу.
Зачем мне вообще нужны такие занятия? На кой, спрашивается, ёлки палки, фиг, я стою здесь с ненужным мне саксофоном?
Я быстро выдохся. Гукать перестал – сижу нахохлившись.
Ботинок вернулся часа через три, а с меня пот течёт градом. Хотя я уже давно и не гукаю. Козёл – тот и вовсе куда-то ушёл, оставив входную дверь приоткрытой.
Я говорю, – Папа, пошли домой. Дверь открыта!
Но Ботинок чихает и ничего не отвечает. Простудился видать, пока под дождиком у подъезда стоял.
А потом, знаете что он сделал? Схватил этот наполовину вывалившийся с полки «Советский Джаз» и невесело подмигнув, вынес его под полой костюма!
Глава вторая.
Когда я услышал, что меня отправляют далеко-далеко, я даже обрадовался. А кто не обрадовался бы?
По рассказам Ботинка, я сперва подумал – избушка на курьих ножках будет стоять где-то в лесу. Разбойничий, может, домик. Или пряничный. Меня бы устроил любой из этих вариантов. Ведь хотелось поскорее всё заново начать – с полного нуля. Утопить в неочевидном пассаже, раскидать всё вокруг и успокоиться, а поняв, что живёшь в разбойничьем домике, можно обойтись без лестничных пролётов, без совмещённых санузлов и мусоропроводов. Без соседей под окнами, телефонных разговоров и всего остального. Без советских мультфильмов, джаза, Козла и без того тоскливого погружения в вечность, которым пахло в его коммуналке, а с тех пор как он ушёл оттуда навсегда заполнило собой всё вокруг.
Да ведь Ботинок и сам так хотел. Услышав однажды по радио обрывок песни со словами «…и СССР как планета», Ботинок испуганно втянул голову, поцеловал Мопсю, вызвал такси на Сенную и убежал его ловить под проливной дождь. Вернулся он поздно. А вернувшись, не торопясь поел, уселся перед компьютером, включил колонки и погасил свет. Потом поставил длинный и скучный концерт Майлса Дэвиса. Всё это значило лишь одно – большое дело перед этим проделал, можно и расслабиться втихаря.
Такие концерты Ботинок предпочитал смотреть как футбол, долго готовился, надевал тапочки и халат, открывал пиво, которое не любил и хлопал упаковками чипсов как шариками. Просто так бы не стал этого делать. А Мопся все шевелила губами и шелестела бумагой на кухне. Потом захлопнула дверь и затанцевала такая вся напряжённая, выплескивая энергию как пружина, и сжимая кулаки от бесмысленных усилий.
Ботинок не слышал – весь в своём Майлсе Дэвисе был. А я подумал, что за фигня, не должно так быть, ещё что-то с этого момента будет навечно потеряно.
