– Они знают об этом, – заявил Муди. – Я сказал им, куда мы направляемся.
Наконец, фактически с другого полушария, я услышала голос мамы.
– Папа чувствует себя хорошо, – сказала она, – но его мучает химиотерапия.
Потом я призналась ей, что звоню из Тегерана.
– О боже! Как раз этого я и опасалась.
– Не беспокойся, здесь нам хорошо, – солгала я. – Все в порядке. Семнадцатого будем дома.
Я передала трубку Махтаб. Ее глаза заблестели, когда она услышала знакомый голос бабушки. Закончив разговор, я обратилась к Муди:
– Ты обманул меня! Они не знали, что мы здесь.
Он пожал плечами:
– Я говорил им.
Меня охватила паника. Неужели родители не расслышали? Или Муди солгал?
Родственники мужа наплывали волнами, заполняя холл во время обедов или ужинов. Мужчинам при входе подавали домашние пижамы. Они быстро переодевались в соседней комнате и проходили в холл. У Амми Бозорг был под рукой запас цветных платков для женщин, которые удивительно ловко сменяли черные, выходные полотнища на яркие домашние платки, не открывающие при этом ни кусочка запретной части лица.
Визиты проходили за едой и беседами.
Мужчины совершали во время разговоров бесконечные молитвы. Каждый держал в руках четки из пластмассовых или каменных бусинок и перебирал их, произнося тридцать три раза «Аллах акбар».[4]
Если гости приходили утром, изнуряющая церемония ухода начиналась еще до полудня. Переодевшись, они целовались на прощание, а затем медленно продвигались в направлении двери, ни на минуту не умолкая. Затем снова обменивались поцелуями и продвигались немного дальше, разговаривая, крича, обнимаясь. И так полчаса, сорок пять минут, а то и час.
Им, однако, удавалось выйти почти сразу же после полудня, потому что затем наступали часы сиесты, необходимой, учитывая жару и расписание обязательных молитв.
Если гости появлялись к ужину, то задерживались допоздна, потому что мы всегда ждали, когда вернется с работы Баба Наджи, а он никогда не возвращался раньше десяти.
Как правило я не покрывала голову дома, но иногда приходили гости более религиозные, и мне приходилось надевать платок. В один из таких вечеров Амми Бозорг вбежала в нашу спальню, бросила мне черную чадру и буркнула что-то Муди.
– Надень это сейчас же, – распорядился мой муж. – У нас гости. Пришел «господин в тюрбане».
«Господин в тюрбане» – это высший сан мечети.
Не было возможности воспротивиться приказу Муди, но когда я примерила неудобное полотнище, то с ужасом обнаружила, что оно грязное. Полотно, закрывающее нижнюю часть лица, оказалось жестким от засохших соплей. Я не видела в этом доме носовых платков или хотя бы салфеток для носа, зато я заметила, что женщины в этих целях пользуются своей чадрой. Запах был омерзительный.
Прибывшего господина звали Ага Мараши. Он был женат на сестре Баба Наджи, а также состоял в каких-то родственных узах с Муди. Опираясь на деревянную палку, неровным шагом он вошел в холл, с трудом передвигая более 120 килограммов веса своего тела, и, задыхаясь, уселся на полу. Он был не в состоянии сесть по-турецки, как другие, поэтому вытянул раздвинутые ноги вперед. Его огромный живот, спрятанный под черными покрывалами, уперся в пол. Зухра быстро принесла на подносе папиросы для почтенного гостя.
– Дай мне чаю, – распорядился он резко, прикуривая одну папиросу от другой. Он кашлял и харкал, не утруждая себя прикрывать рот.
Чай подали тотчас же. Ага Мараши всыпал в свой стаканчик полную ложку сахара, вытянулся, откашлялся и насыпал еще ложку.
– Я буду твоим пациентом, – обратился он к Муди. – Ты должен лечить меня от диабета.
На протяжении всего визита я боролась с тошнотой. Когда гости ушли, я сбросила чадру и сказала Муди, что она была до неприличия грязной.
– Ваши женщины вытирают этим нос, – пожаловалась я.
– Не может быть, – возразил мой муж.
– Хорошо, посмотри.
Только когда он сам увидел чадру, то согласился со мной. Меня поражало, какие странные мысли роились у него в голове. Неужели ему так уютно было очутиться снова в окружении предметов его детства, что все казалось ему естественным и он менял свой взгляд только тогда, когда я доказывала ему что-нибудь?
Первые дни мы с Махтаб проводили большую часть времени в спальне, выходя для встречи очередных гостей. В нашей комнате мы могли, по крайней мере, сидеть на кровати, а не на полу. Махтаб играла со своим кроликом или со мной. Мы скучали, было жарко, и чувствовали мы себя прескверно.
Ежедневно после полудня иранское телевидение передавало новости на английском языке. Однажды Муди позвал меня посмотреть. Я поспешила, чтобы, наконец, услышать родную речь.
Первая часть обязательно была посвящена войне с Ираком. Вначале происходил триумфальный подсчет убитых иракских солдат, но никогда не упоминалось о потерях со стороны Ирана. С экрана на нас смотрели полные энтузиазма молодые люди и женщины, отправляющиеся на святую войну (мужчины шли сражаться, женщины – готовить пищу, а также печь хлеб, что было в этой стране мужской обязанностью), после чего следовало патриотическое воззвание к новым добровольцам. Затем минут пять отводилось вестям из Ливана, так как тамошние шииты, сильная и пристрастная к насилию секта, поддерживали отношения с Ираном и были лояльны к правительству Хомейни. За три минуты сообщались новости со всего мира, в которые входили события, рисующие негативный образ Америки: американцы мрут как мухи от СПИДа; показатель разводов в Америке растет как бешеный. Если иракская авиация бомбардировала какой-нибудь танкер в водах Персидского залива, то обязательно оговаривалось, что это сделано по указанию Америки.
Мне быстро наскучила эта болтовня.
Саид Салам Ходжи, которого мы называли Баба Наджи, был таинственным человеком. Он редко бывал дома и почти никогда не разговаривал с семьей, за исключением того, когда созывал домочадцев на молитву или читал им Коран. Несмотря на это, весь дом был пропитан его присутствием. Когда после многочасовых молитв ранним утром он выходил из дому на работу, всегда в одном и том же пропотевшем костюме, бормоча под нос святые строфы и перебирая четки, его железная воля продолжала гипнотизировать домашних. Целый день, пока он занимался интересами своей фирмы, время от времени выходя в мечеть, в доме витала его тяжелая, мрачная аура. Отец Баба Наджи был «господином в тюрбане», брат недавно погиб в Ираке. И посему он держался как человек, чувствующий свое превосходство.
Под конец долгого, наполненного работой и молитвами дня Баба Наджи вызывал в доме смятение своим возвращением. Скрип стальной калитки, которая открывалась около десяти часов вечера, был сигналом тревоги. «Баба Наджи!» – произносил кто-то, и это сообщение мгновенно облетало весь дом. Зухра и ее младшая сестра Ферест днем носили только русари, но, когда возвращался отец, они быстро набрасывали чадру.
