Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
— Ма-а-а-а-а-а-ама!
Верд провернулся на каблуке, сияющим кругом ударов отпугивая злодеев, а вопль женщины двоился, разделялся и продолжался. И в вопле слышна новая жизнь: молодая, горячая, требовательная! Едва рождённая, голодная, жаждущая жизни…
Удар удивил и самого воина. Уж насколько он умел сражаться, насколько знал, когда сделать вдох, когда сигануть в сторону, когда прогнуться… Но меч, точно ведомый чужой рукой, показался вдруг втрое легче лёгкого. Верд размахнулся, стиснул двумя руками рукоять и сделал страшное: расстался с оружием, бросил его, как палку какую, в тёмное облако, из которого шелестели крылья голодных духов.
Поймав отблески лучин, отражая голубоватое сияние ладоней колдуньи, он распорол тучу в самой середине, точно упрямый солнечный луч. Талла торопливо свесилась с кровати, подобрала клинок, пока напуганные оглоеды не опомнились, и резанула пуповину.
Всё, родилась новая жизнь. Злыдни остались ни с чем, разлетелись голодными, а Дана, рыдая от боли и счастья, тянула руки — обнять новорождённую дочь.
* * *
— Как… девка? — староста так и сел.
Верд молча вытирал с меча чёрные подтёки, не слишком глядя по сторонам, но всё одно приметил, как бородач начал ощупывать пол возле зада, точно что-то пытаясь отыскать.
Отмывая окровавленные рукава в заледеневшей вблизи нечисти воде, Талла улыбалась:
— Так — дочка. Дана пока её кормит, а после можно и обнять чадушко.
Толстые грязные пальцы стиснули топорище, обнаруженное под лавкой:
— Как — дочка? — тупо переспросил староста. — Первенец! Сын должен быть! Как иначе? Иначе Боги не завещали!
Колдунья отжала порозовевший рукав, задумчиво расправила: как домой в мокром-то идти? Дадут какое платье переодеться?
— Мало ли, чего там у других. Ты не серчай, староста! Тяжёлые роды были, сложные. Дана чудесное дитя привела в мир, так есть ли разница, благословили его Боги, али нет? Теперь хоть четверых, хоть целый выводок рожайте! К чему вам счастье Троих, коли своего в достатке?
Топор перекочевал к старосте на колени. Давно ли так лежала на коленях у колдуньи голова его супруги?
— Четвёртого? — взвыл мужик, сильнее сжимая орудие. — К чему нам благословение Троих, спрашиваешь? А не ты ли, девка дурная, его у нас отобрала, а?! — он тяжело, опираясь на скамью, поднялся, закинул топор на плечо — так, чтобы сподручнее его опустить на темечко виноватых. — Подменила мне сына, гадина? Ты, точно ты!
Тёща со свекровью, до того обмывающие Дану с дитём, в ужасе прижались к стеночке: ну как ещё на них кинется?
— Сынок, ты бы не серчал… — неуверенно начала мать. — Талла подсобила, чем смогла. Чать не повитуха… — но замолчала, когда лезвие глянуло в сторону её макушки. Тёща та и вовсе не решилась перечить: она с топором знакома не понаслышке, так что под горячую руку не лезла, дабы потом не улепётывать по сугробам.
— Подсобила?! Подсобила она?! Дурная кровь у гадины, дурная! Прокляла наш род, плюнула Богине в Котёл! Привела в мой дом абы кого, мужика… мужика! Мужика к роженице впустила! Прокляла-а-а-а-а!
Он бросился на девчонку, как тот изголодавшийся нечистик. Вращая зенками, брызгая слюной… Прибьёт! Сходу прибьёт!
Верд, казалось бы, не замечавший обозлившегося папаши, выставил вперёд ступню, и мужик споткнулся, растянулся, выронив оружие. Оно аккурат скользнуло к ногам Таллы, а та, не будь дура, подхватила юбки, перепрыгнула, оттолкнувшись от зада старосты, — и к выходу.
— Объявишься — убью! — мужик вдарил кулаком по крепким доскам пола.
Талла кивнула: ясно, мол.
— Пошли, что ли? — нетерпеливо обернулась она к наёмнику.
Верд в последний раз провёл тряпицей вдоль лезвия:
— Далеко ли?
— А куда ты меня зазывал? За лучшей жизнью?
Охотник позволил мечу скользнуть в ножны и довольно хмыкнул.
— Не боишься?
Колдунья только руками развела:
— Ну не зря же меня дурной кличут…
Глава 2. На Богов не надейсяУж чего колдунья точно не ожидала, так это того, что не одумается к утру. Она ворочалась, слушая такое мерное дыханье Верда на лавке, словно он и вовсе не засыпал. Крутилась волчком, передумывала, передумывала снова, и ещё раз… И всякожды решение казалось правильным, разумным, взрослым. Каждое из них: остаться или согласиться и ступить за порог с хмурым незнакомым мужиком, разукрашенным шрамами.
Ясно, что староста её не зарубит. Чать не впервой бушуянил. Да и не убивец он. Но вот останется Талла в деревне. Станет дальше лечить коров, роды принимать… Не как вчера, нет. Она обучится у повитухи, освоит мастерство. И, как знать, может когда-то сумеет себя пересилить и возьмёт за колдовство денег, а не муки али молока.
А потом состарится да помрёт. Одна. Потому как кто же возьмёт в жёны дурную? Каждому известно: с такими, как она, семьи не выйдет. Разве ходить в гости могут. Как сын кузнеца по прошлой весне. Да от каждого ли кадушкой с мёдом отобьёшься?
Талла свесилась с печки, пытаясь в неверном зимнем свете рассмотреть мужчину.
Страшный! Вот что днём, что во сне — страшный. Смуглый, как нечисть какая, седой, точно старик. И шрамы… Самый уродливый рубец брал начало под левым глазом, змеёй сползал по щеке и делил надвое узкие, точно надломанные, губы. Такой не получают на охоте или по глупой случайности, только в бою.
— Хорош? — ухмыльнулся мужчина, не открывая глаз.
— Страшный! — озвучила Талла сокровенное, не успев понять, где явь, а где неслышные мысли.
— Какой есть, — Верд повернулся на бок, хоть до этого всю ночь мертвецом пролежал на спине и не шелохнулся. Пробурчал: — Страшный — подхватывай юбки и беги жалуйся старосте. Авось пригреет.
Девушка фыркнула и, ощупывая дорогу ногой в драном вязаном чулке, принялась спускаться. Вместо края скамьи неловко ступила мужчине на бедро. Тот только недовольно выдохнул и натянул одеяло до ушей: рано ещё вставать, вторые петухи небось не успели пропеть, хотя отсюда всё одно не слыхать.
Колдунье же не спалось. Она тихонько, на цыпочках, ходила по избе, собирая пожитки. Нашлось до обидного мало: единственное вышитое нарядное платье, тёплые штаны, что девушка, озираясь, чтоб Верд не подглядел, поспешила натянуть, рубахи да всякая женская утварь. Маленькая сума, до смешного маленькая. Неужто вся её жизнь сюда уместилась? И что же, усидит Талла в деревне, дотянет до старости, уйдёт, когда настанет время, с Богами, а от неё только такая сума и останется? Ни сказок никто не скажет, ни добрым словом не помянет? Потому что кто ж упомнит простую деревенскую колдунью, которая только и делает, что за скотом смотрит, да раз в месяц женщинам боль облегчает, прикладывая руки к чреву.
Она ответила наёмнику, что жила здесь, сколько себя помнила. Но малость утаила: помнила ведь и ещё кое-что. К примеру, сказки. Сказки рассказывала женщина с узкими, не чета трудолюбивым сельским бабам, ладонями. Эти ладони перебирали пока ещё недлинные волосы, сплетали их в косы, а в сказках колдуньи были совсем другими. Сильными, смелыми. Они бы не чурались закинуть на плечо узелок, вскочить в седло, да отправиться, куда глаза глядят. А куда они глядят, те глаза? Этого Талла пока не ведала. Но твёрдо подошла к спящему (или только притворяющемуся?) мужчине и пихнула его в бок:
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
