Взгляды на счастье и несчастье не подтверждались опытом. Совет «не делай зла и не получишь злосчастья» казался очень наивным. Впрочем, недовольство им было сформулировано только во второй половине II тысячелетия. Тогда люди начали размышлять о страданиях детей, о бедствиях, насылаемых на весь народ без разбору. Лучшие умы были поражены абсурдностью зла: оно поражает праведных и неправедных, старых и малых, целые страны — не могло же их население сплошь состоять из дурных людей.
Такие размышления, возможно, подпитывались неким потаенным течением мысли, а свое выражение нашли в некоторых пословицах. Это идейное течение было, очевидно, очень древним и явно не имело отношения к жреческому миру. Едко и зло высмеивались расхожие идеи, исполнение обрядов представлялось бесконечным трудом, ничего не дающим человеку (надо сказать, что по-вавилонски одним и тем же словом назывались повседневные храмовые обязанности, работа в поле или мастерской и трудовая повинность, налагавшаяся царской властью). Подвергалось сомнению даже могущество богов: «Бог демону пути не заступит». В одном споре о нужности религии некий верующий жалуется, что его богопочитание ни к чему не приводит: тянуть тягло для бога — «работа без прибытка»: «В юности моей слушал я волю бога, искал богиню с сокрушением и мудростью. Бог судил мне бедность, а не богатство; хромой обгоняет меня, глупец обходит меня; сволочь избрана, а я хирею». Собеседник пытался возразить ему: «Значит, в печени своей (вместилище чувств. — Д. А) ты помышлял не слушать велений богов». Упрек был явно несправедлив; таким образом, традиционные представления лишь демонстрировали свою слабость и едва ли могли найти отклик. Стало быть, о богах думали плохо. Зато их служители никакой критики на себя не навлекали. Вавилоняне не знали антиклерикализма: жрецы несли свою службу, занимали предписанное им место в миропорядке, то есть являлись исполнителями со стороны человечества договора, заключенного с богами: содержание в обмен на безопасность.
Последним усилием вавилонской мысли, предпринятым для преодоления этих трудностей, был «миф о боге Эрре», названный так по имени главного героя. Он был сочинен в конце II тысячелетия, когда кровавые войны приводили то к катастрофам, то к возрождению государств. В нем разработан мотив ухода и возвращения бога (божественной храмовой статуи).
Противоречие между вечным, неуязвимым для превратностей истории божеством и бренным предметом издавна занимало мысли жителей Вавилона. В перипетиях своей долгой истории вавилоняне много раз видели, как статуи увозились из святых мест и даже уничтожались. Но богословы учили, что ни воля, ни поступки человека тут не имели значения. Когда-нибудь, в один прекрасный день бог или богиня «вспомнит» о своем традиционном жилище, пожелает снова поселиться в нем, «обратит лик» к своим давним почитателям; тогда все неодолимые трудности вдруг необъяснимым образом разрешатся.
Поэма из семисот стихов вписывается в вавилонскую литературную традицию и кажется с первого взгляда феерией на мифологические темы. Но у нее есть и отличие от других дошедших до нас сочинений: она якобы явилась во сне человеку, назвавшему свое имя[45]; проснувшись, он точь-в-точь записал то, что ему привиделось. Это подписанное произведение — редкий случай для Вавилона; обычно авторы оставались безымянными.
Автор поэмы не обращает внимания на беды отдельных лиц: болезни, разорение, смерть. Его интересуют лишь потрясения всего общества. Его «герой», если можно так его назвать, Эрра — бог войны и эпидемий — олицетворяет абсолютное зло, но его сдерживает присутствие Мардука (статуи Мардука) в вавилонском храме. Стоит великому богу покинуть ее, как Эрра даст полную волю своему злонравию. Поэтому неправедный бог всячески старается соблазнить Мардука выйти из своей материальной оболочки, разрушить статую; тогда ее восстановят, и она, то есть сам бог, вернет себе уже несколько поблекшее сияние. Мардук долго колебался, вспоминая, что, когда он первый раз ушел из храма, случилось великое потрясение, поразившее людей и богов. Правда, он согласился, что иногда ему служат с небрежением, но все же счел, что лучше его терпеливо сносить, чем насылать кару, которая будет иметь неведомые последствия (не слишком разумный довод в устах бога!). Тогда Эрра стал рассказывать Мардуку о его «торжественном возвращении», которое искупит все плохое, что произойдет из-за его отсутствия. Из-за легкомыслия и тщеславия Мардук уступил уговорам. Эрра же льстиво предложил самому занять место Мардука — временно, пока будут делать новую статую. Когда это случилось, потрясся мир и перевернулись все социальные ценности: храмы были осквернены и разграблены, автономия городов попрана, преступников не отличали от невинных; наконец, пришли войны, мор и голод. Потом Эрра, утомившись от бесчинств, вдруг переменился, согласился проклясть врагов Вавилонии, благословил ее и предсказал ей великое будущее. Бесспорно, последняя перипетия введена неумело, однако нельзя отрицать и искренности пожелания славы своей родине.
Таким образом, провозглашалось, что зло не имеет ни оправдания, ни пределов. Мардук проявил крайнее легкомыслие в отношении своих почитателей. Даже остальные боги поразились бедам, постигшим невинных людей. Все они обрушились на мир оттого, что божество покинуло свое святое место; но зачем оно это сделало? какая ему в том корысть? Ответ звучал нечестиво: боги с богинями и сами не ведают, что творят. Они даже не понимают своей выгоды, легко дают обвести себя вокруг пальца, сплошь и рядом поступают легкомысленно и безответственно. Конечно, статуя бога еще прежде материального надругательства над ней была десакрализована — точнее говоря, «необитаема», — иначе она бы этого не позволила. Но, к сожалению, это было скрыто от взоров людей — они прозрели только с началом катастрофы. Божественное же зло все видит ясно и всегда бдит; оно знает, когда наступает пора ему действовать, и не упускает случая. Такое развитие представления о божественном «реальном присутствии», распространение теологического объяснения на все природные и общественные бедствия приводили к тому, что бессмертные начинали выглядеть в глазах людей не слишком привлекательно: в конечном итоге поклонение богам, даже если не пренебрегать никакими обязанностями и полностью удовлетворять их, не отводило от человека бед. Мы приходим к тому, что храм становился бесполезным или, во всяком случае, не особенно помогающим.
Традиционная мысль, следовательно, признавала свою неудачу. Обращение в храмы, конечно, имело какой-то смысл, но вера и благочестие не приносили человеку в жизни особых благ. Эти блага, во всяком случае, не были гарантированы, а их распределение казалось совершенно несправедливым.
Можно ли было найти выход в науке? С эмпирическим представлением о причинности вавилоняне были знакомы; но мир казался им настолько сложным, что у них родилось осознание своей неспособности овладеть им. Так или иначе, после изобретения письменности в конце IV тысячелетия развитие естественных наук застопорилось. Письменность раз и навсегда разнесла знакомый вавилонянам мир по рубрикам: предметы деревянные, предметы медные, животные, живущие в воде (рыбы, выдры, черепахи), камни и т. д. Эта энциклопедическая структура уже не менялась. Таким образом, писцы VI века видели мир таким же, как и их предшественники; к тому же им надо было во что бы то ни стало вписать новые реалии в рамки, созданные не менее двух с половиной тысяч лет назад; одним словом, перечень составных частей мироздания оказался закрыт прежде, чем составлен. Медицина же представляла собой нагромождение нелепых процедур, смешанных с магией.
