Я по-прежнему отказывалась ходить к психиатру, хотя Морису пару раз удалось уговорить меня. Я попробовала, но каждый раз возвращалась с чувством глубокого отвращения к тому, как проходила беседа. Значит, меня можно назвать сумасшедшей только потому, что я не люблю людей? Конечно, это легче, чем осознать то, что со мной происходит.
Потом я впервые нормально пообщалась с еврейской общиной. Я как-то раз уже пыталась в Евpone, и раввин, которого я встретила, сразу спросил у меня:
— Вы уверены, что вы еврейка?
Я ушла, хлопнув дверью. Как всегда — глухая стена, пустота и невозможность быть принятой, потому что единственной связующей ниточкой были имена моих родителей и обрывки детских воспоминаний.
Американский раввин просто выслушал и принял меня. Я брала уроки иврита, потом нашла молитвы моей мамы и наконец-то смогла спокойно говорить о ней.
Но умер Джимми. Моя собака — мой волк ушел, а с ним последнее, что связывало меня с воспоминаниями о Бельгии. Я не могу объяснить, почему эта смерть стала началом всего. Я обезумела от горя, оттого что это животное навсегда исчезло, словно я опять потеряла родителей. Это было больше, чем просто скорбь. До этого я сильно горевала, когда умер мой кот, и я не смогла проводить его в последний путь. Это произошло у ветеринара, я была далеко. Я бы не вынесла, если бы еще одно любимое существо постигла та же участь вдали от меня. Если кто-то умирает у вас на руках, то это совсем другое дело, вы находитесь с ним до самого конца и утешаете его. Все смерти похожи на смерть Джимми. Мама, папа, дедушка, Марта. И все, кого я видела, все трупы из моего детства. Кошмары набросились на меня с новой силой. Окровавленный нож, расстрелянные дети, Марек, — я выла по ночам. Я вновь до крови расчесывала старые раны. После траура по Джимми я излечилась сама: сделала небольшой фильм о моей собаке, чтобы она навсегда осталась со мной и воспоминания о ней не исчезли… В глубине души я ни о чем не хотела забывать, мне казалось, что забыть — это хуже всего. От меня слишком часто требовали именно это: забудь о прошлом, забудь войну, забудь, что ты еврейка… забудь волков и свою собаку, у тебя будет другая… Нет.
Как отчаявшийся ребенок, я по картинкам собирала ту безграничную любовь, которая заключалась в Джимми, как будто я хотела, чтобы все увидели силу моего горя. Мою любовь к наконец-то обретенным животным.
Однажды я открыла для себя областной парк, где удивительный и немного странный человек, полный любви к волкам, решил охранять их и рассказывать людям об этих потрясающих животных. Сегодня этого человека уже нет с нами, но его жена продолжает дело его жизни. Благодаря ему я вновь обрела волчий запах, мех, их прыжки, игры и схватки. Невыразимое счастье. Я приносила им свежее мясо, наслаждалась тем, как они его разрывали, как выли, и порой выла вместе с ними.
Все произошло случайно. Мой раввин Иошевед Хеллигман попросил меня рассказать мою историю в день Йом Ха-Шоа, День памяти. И я согласилась! Черт побери, я говорила и плакала! Потом меня начали приглашать в другие храмы, в такие университеты, как Брэндис, Смит, университеты в Амхерсте, Нью-Йорке и во многие другие. Впервые я заговорила о немецком солдате, который изнасиловал совсем юную девушку, а потом плюнул на нее и убил. Он без колебаний убил бы и меня. Но это была война, только он и я, а меня переполняли ярость и желание выжить любой ценой. Не стоит забывать о том, что животное борется за жизнь с силой, в десять раз превышающей человеческую, и я была этим животным.
Тогда на конференции одна женщина сказала мне:
— Вы — не выжившая после Холокоста… Вам не пришлось страдать в лагерях…
Это был единственный голос такого рода. Она не могла меня обидеть. Но мне было неприятно доверять миру историю, которую люди не хотели принимать только потому, что она была непохожа на другие. Как всегда, я отличалась от остальных и не была ни настоящей еврейкой, ни настоящей выжившей. Конечно, большинство слушателей поддерживали меня и помогали снова обрести равновесие. Конечно, некоторые бестактные слова причиняли мне боль, но люди делали это не со зла. Конечно, я могла рассчитывать на друзей, которые знали, что любить — значит не захватить, а позволять дышать полной грудью, и они уважали мои границы. И все равно я вновь замкнулась и больше не хотела говорить. Я поверила в то, что освободилась, но я ошиблась.
В один особенно тяжелый день Морис сказал:
— Тебе действительно надо сходить к психиатру.
Я не хотела. Я пошла туда по принуждению, чтобы успокоить мужа, и — о, чудо! — женщина смогла разобраться в переплетениях невидимого горя. Она читала мою историю, это значительно облегчило процесс, так как мне не пришлось ей все пересказывать. С ней я могла говорить обо всех своих попытках жить после выживания. Меня начали по-настоящему лечить, например я поняла, что смерть моей волчицы — это смерть моей матери, и смерть Джимми — тоже смерть матери, Что в детстве я не имела права ее оплакивать. И это нормально, что, повзрослев, я продолжала искать маму, пусть даже в сердце волка.
Она поняла, что я все еще не до конца рассталась со своим детством. Я повсюду собирала еду, одеяла и обувь! Все, чего мне не хватало во время скитаний по Германии, Польше и Украине, я запасала на случай маловероятной войны, которой я по-прежнему боялась. Я набивала дом плюшевыми игрушками, бежала в магазин, чтобы купить деревянную лошадку, похожую на Жюля. Я окружала себя разными предметами, чтобы заполнить пустоту, настолько безграничную, что от нее кружилась голова. Я закрывала дверь на два оборота — и в то же время нуждалась в свободном пространстве. Меня шатало от страха посреди толпы. Я ненавидела города, потому что мне так долго приходилось избегать их из страха, что меня поймают. Я меняла имена, как другие меняют обувь. Я шла, называя себя Мишке, я бежала, называя себя всеми понравившимися европейскими именами. Я искала забытую личность — и не смогла найти. Пока наконец не выбрала «Миша» в память о добром человеке, которого я встретила на Украине, потом «Мириам» — для раввина, потому что на идише это имя звучало как «Мишке».
Я позволила себе любить то, что я хотела любить. Моего мужа, моего сына, моих животных, мое одиночество в стороне от людей, в которых всегда таилась угроза.
В Америке я нашла место для новой жизни. И для новых воспоминаний.
Ничто не безупречно. Америка тоже оказалась далеко не подарком, мы потеряли наш дом, наше убежище, Морис лишился работы, нам приходилось всячески изворачиваться, чтобы прокормить кошек, собак, птичек, койотов… и волков по соседству. Меня снова трясло от страха 11 сентября, а я ведь верила в то, что война не коснется этой страны. Неужели придется опять убегать?
Я не сбежала. Я начала писать и откровенно говорить о том, что мне хотелось сказать, чтобы окончательно освободиться. Но я ничего не забыла. Моя память — это и их память тоже. Мои родители никогда не состарятся и не умрут, потому что я каждый день думаю о них.
Сегодня я мечтаю о том, чтобы приобрести участок земли вдали от людского шума и человеческой злобы, где я могла бы создать свой рай на земле: с животными, с пением птиц, покоем среди больших деревьев, елей и берез, которые я так любила. Я мечтаю о маленьком домике, где я смогу свить свое гнездышко. И тогда я воздвигну памятник, посвященный тем, кого я так и не увидела мертвыми и по ком пролила столько слез.
