В самом деле, ему внимали, как Богу, молодежь жадно ловила каждый его совет, училась мастерству на каждом его спектакле. И он, заинтересованно всматриваясь в молодое театральное племя, окружал его своими заботами и полной расположенностью. Он был «совершенно как отец, — вспоминал один из его современников, имевший возможность на протяжении долгого времени наблюдать его общение с учениками, — его слово было им лучшею наукою. Такой любви, такого участия, такой внимательности и всегдашней готовности помочь, чем только мог быть полезен, они никогда не встретят. Это трогательное сочувствие к молодому поколению вообще составляло одно из прекрасных свойств старика Щепкина». Он не оставлял без внимания ни одного дебюта молодых на сцене Малого и всегда был готов оказать им профессиональную и просто человеческую помощь.
При всем своем многочисленном семействе он охотно брал на воспитание юные дарования, предоставляя им кров и место за столом. И, конечно, щедро дарил им уроки актерского мастерства. С огромной благодарностью вспоминали позднее о днях пребывания в гостеприимном доме Щепкина прославившиеся впоследствии на русской сцене Гликерия Николаевна Федотова, Пров Михайлович Садовский, Сергей Васильевич Шумский, другие артисты Малого театра. «Если есть во мне что хорошего, — писала одна из его учениц, — я всем обязана ему, его прямому, честному взгляду на жизнь».
Заметим еще раз, что и дети артиста любили горячо театр. Две дочери — Фекла (Фанни) и Александра ступили на отцовскую стезю, став профессиональными актрисами, но время на совершенствование своего искусства им было отмерено слишком короткое: любимую Александру, выделявшуюся «живым характером, умом и талантом», отец оплакал на двадцать пятом году ее жизни, а Феклу пережил на целый десяток лет… Сыновей же при всей их приверженности и увлеченности драматическим искусством Михаил Семенович «не пустил в театр», потому как «не мог спокойно отнестись к их неумению войти в положение лица, требуемое ролью… не видел в них достаточно для того дарований», но всячески поощрял их участие в любительских спектаклях.
При всей своей мягкости Щепкин был чрезвычайно строг и непримирим в оценках, если дело касалось театра, невзирая на любые лица. Как писал А. Н. Афанасьев, — «старик не умел позолотить пилюлю, и неподслащенная горечь его замечаний была тем чувствительнее для болезненно настроенных самолюбий». И проиллюстрировал это на одном примере. Однажды Щепкина пригласили в один дом знатного аристократа в связи с готовившимся там любительским спектаклем и попросили высказать свое мнение о нем. «Щепкин приехал, остался недоволен исполнением, разгорячился, и вместо ожидаемых светских любезностей и похвал — от него услышали только горькую правду: «По-моему, если играть, так играть! — сказал он, — а на вздоры и звать было незачем. Ну, вы, графиня! Разве можно так ходить и разве так вы ходите и кланяетесь в вашей гостиной, как теперь?» — и он начал представлять ее с смешными ужимками. С тех пор, разумеется, его уже не думали приглашать на репетиции «благородных» спектаклей».
Дилетантизма Щепкин не терпел!
Помимо бесценных заповедей, касающихся артистического искусства, Михаил Семенович оставил целый кодекс нравственных правил и уложений, которые по силе своего влияния и значения можно поставить вровень с его артистическим наследием. Щепкин воплощал редкостную гармонию человеческих и профессиональных качеств. Его дом, семья, в которой он как хозяин задавал тон и главный настрой, — это целый особый мир со своим укладом и нравственными ценностями. И в этом доме, в этой семье с необыкновенной благожелательностью обласкан и принят был каждый, нуждающийся в помощи и участии. По воспоминаниям сына декабриста Вячеслава Ивановича Якушкина, количество лиц, которых Михаил Семенович «заботливо брал к себе в дом, свою семью, для воспитания или для приюта под старость, должны считаться десятками. Щепкин получал много от сцены, но он при своей широкой благотворительности ничего не откладывал, все проживал, постоянно помогая другим. На совет друзей подумать о будущем он отвечал: «Странно бы мне думать о будущем, когда я вижу людей, которые нуждаются в настоящем».
В доме на 3-й Мещанской, где последние годы жил Щепкин, кроме самых близких родных, здесь находили приют многие — Сергей Васильевич Шумский, уже нами упомянутый, был замечен в провинции и привезен в Москву Михаилом Семеновичем и поселен в доме; мать рано скончавшегося актера и поэта, автора известной песни «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан» — Н. Г. Цыганова; сестра знаменитого Мочалова Мария Спиридоновна Франциева; старичок-парикмахер Пантелей Иванович, служивший со Щепкиным еще в Курске и умерший у него на руках. Старушки часто ссорились между собой, но Михаил Семенович умел их ловко мирить. Он подходил обычно к каждой из них, целовал и называл «резвушками». «Старушки были довольны и водворялся мир». Сестру Мочалова Щепкин называл Трагедией и с удовольствием разыгрывал с ней домашние импровизированные сценки. Невестка артиста вспоминала: «По комнатам двигались дряхлые старушки в больших чепцах; тут же расхаживали между ними молодые студенты, сыновья М. С. Щепкина и их товарищи. Часто среди них появлялись молодые артистки, вместе с ним игравшие на московской сцене».
Более двадцати лет «пользовались благодеяниями» щепкинского дома вдова содержателя Курского театра Барсова Петра Егоровича с шестью детьми. Один из сыновей оставил запись о памятном дне вселения в щепкинский дом: «…Мы приехали в Москву во время обеда, нам было неловко явиться в дорожных костюмах за стол, где, по-видимому, было столько гостей; но все это была одна семья, среди которой не было ни одного гостя. За столом, без преувеличения, было двадцать человек. Невольно родился в нас вопрос: где же поместят нас? Не будем ли мы лишние? Но Михаил Семенович своим радушным приемом устранил этот вопрос навсегда. В семье его нас не отличали от его детей; мало того, он иногда сердился на своих детей за детские шалости, к нам же обращался с мягким выговором, и дело оканчивалось слезами с обеих сторон. Но не мы первые, не мы и последние в течение двадцати лет жили в семье его: кроме нас беспрестанно являлись новые лица, остававшиеся в доме Михаила Семеновича кто месяц, кто год, и едва ли кому-нибудь из них удавалось поблагодарить гостеприимного хозяина и благотворительного человека: Михаил Семенович не выслушивал благодарности».
Елена Дмитриевна под стать верному супругу, замечательно и спокойно управлялась с большим хозяйством. Ее одинаковая расположенность ко всем, ровный характер и искреннее внимание к каждому домочадцу вносили особую атмосферу доброжелательности и человеколюбия в дом, где никто не чувствовал себя лишним или обременительным.
А какие гости собирались здесь на обед или ужин! По поводу и без оного, чтобы просто побыть среди приятных и близких по духу людей. Трудно назвать писателей, критиков или ученых, кто не переступал порог этого теплого и светлого дома. Весь цвет Московского университета перебывал в гостях у Щепкиных, находя равных по интересам и интеллекту собеседников. Ну а служители Мельпомены тут были как свои. В доме Щепкина, как вспоминал один из нередких посетителей его, «находило приют искусство, а простые и добрые обычаи семьи отрадно влияли на посещавшую молодежь». Это был своего рода клуб интереснейших людей, незабываемых встреч, одно из притягательнейших мест культурной жизни Москвы со своей особой атмосферой, погружавшей каждого человека в мир театра, литературы, музыки, живописи, науки. Здесь каждый чувствовал себя свободно, раскованно, органично входил в круг общения. И тон всему задавал, конечно, хозяин дома. Чего стоили одни пародии, которые он разыгрывал обычно с Марией Спиридоновной Франциевой, на фальшивую театральность. «Постой, дочь нежная преступного отца», — обращался он напыщенно словами из трагедии В. А. Озерова «Эдип в Афинах». Мария Спиридоновна «тотчас входила в его тон и отвечала ему монологом Антигоны, с декламацией старого времени и с поднятой кверху рукой». Присутствующие живо реагировали на каждую удачную реплику, жест, иногда подхватывали их, изображая импровизированный хор.
