Летят журавли, летят журавли.Далеко летят, далеко летят.
Ежик
Папа ходил и пыхтел. Молчал и пыхтел, как ежик, который нашел какой-то оранжевобокий гриб или розовоокое яблоко и теперь тащит его домой по нехоженым тропам.
Папа вообще мне звонит в день восемь раз и кричит в трубку: «Как дела?! Что делаешь?! Почему ничего не делаешь?!» – а я не знаю, что ему ответить, потому что сижу дома и жду, когда с работы вернется муж.
Муж приходит вечером, усталый и нескладный, толстый, потный и злой, долго моет руки в ванной, ворчит на детей и кота, ищет тапочки в прихожей, садится за стол, молча ест, молча читает газету, молча глазеет в телевизор, молча чистит зубы, молча ложится спать и молча занимается сексом. Получается, я день жду мужа, а он приходит с работы и молчит, как великий немой.
А папа мой звонит весь день и спрашивает, почему я ничего не делаю, а я делаю: стираю, варю, глажу, кормлю, но по специальности не работаю и кажется, что ничего не делаю.
Папа может звонить каждые десять минут и мучить меня: «Ты посмотрела “Левиафана”, как ты не смотрела “Левиафана”, это очень замечательное кино, оно возьмет первый приз в Каннах», – а мне трудно его смотреть, потому что все кругом кричат об этом кино, поэтому глядеть его нету сил.
А папа может через полчаса перезвонить и спросить: «Ну, что сделала за это время?» – а я ничего не сделала, потому что сидела у окна и наблюдала, как дворник метет улицу. Метла шуршит по асфальту, желтые листья разлетаются во все стороны и никак не хотят собираться в кучу.
А папа спрашивает: «А ты на Матиссе была? У вас в Пушкинском сейчас Матисс, его из запасников достали», – я кидаю трубку, а папа звонит и звонит, и я в конце концов не выдерживаю и отвечаю на звонок, чтобы услышать его: «Что делаешь?»
Папа сидит на пенсии, у него большой тенистый сад и огромный бревенчатый дом, пятнадцать соток ухоженной плодородной земли. Он встает ранним утром и начинает обход – все ли работает, как надо.
А сегодня он подумал, что положил трубку, а на самом деле забыл нажать кнопку. У него старая кнопочная «Нокиа». Я сидела и слушала, как он делает свои дела и сопит как ежик.
Проверяет, как работает водяной насос, забивает гвозди, смотрит, не отвалилась ли где-нибудь плитка в туалете или ванной, идет на источник набрать ледяной ключевой воды, едет за продуктами в магазин, расплачивается в кассе и что-то мурлычет кассирше, поливает цветы из жестяной носатой лейки, дергает душистую зелень для салата, рвет настырные сорняки, подстригает газонокосилкой траву.
И это молчание или даже сопение было мне так дорого, что я еще долго не клала трубку, и все это время мне казалось, что я маленькая девочка, сижу во дворе, играю с куклами, а папа, молодой и огромный, готов схватить меня в охапку и подбросить в небо. Мне этого очень хочется, но он почему-то не делает, а только лыбится своей желтозубой улыбкой, пыхтит беломориной, елозит рубанком по янтарной сосновой доске, и белая аппетитная стружка разлетается во все стороны, как едкая снежная пыль.
На Сось!
Когда мы выходили утром на рыбалку, то на сосновой лавочке, крашенной в оранжевый цвет, сидел сосед Петя, смотрел на нас внимательно, трогательно и, прищуриваясь, спрашивал:
– На рыбалку?
Мы, ожидали этого вопроса, потому что Петя всегда спрашивал нас, идем ли мы на рыбалку, но мы ничего не отвечали, а только кивали и тащили свои тяжелые рюкзаки, гибкие спиннинги, углепластиковые удочки, фирменные фидеры, а он кричал нам в спину:
– На Сось, надо на Сось!
Сось – маленькая речушка, вытекающая из Конаковского водохранилища, подмосковная Ангара, дщерь тысячи подземных ключей, владычица лещей, судаков, налимов и густеры.
Я не знаю, был ли хоть раз Петя на Соси, но нам он всегда советовал идти на Сось.
И так шли годы. Мы таскали лодки, приезжали с рыбой, съездили на Байкал за омулем и слетали на Камчатку половить дальневосточного лосося, а Петя, точнее уже Петр Семенович, сидел на лавочке, курил «Яву» или лузгал легкокрылые черно-белые семечки и при виде нас, закинув назад голову и улыбнувшись во все лицо, кричал:
– На Сось! Славик, на Сось! Там такой налим, там такой лещ, там такая густера!
У нас уже выросли дети, и у детей выросли дети, и уже наши внуки играли в казаков-разбойников, запускали китайского змея и учились плавать в запрудах. Когда они видели скрюченного ревматизмом деда Петю, то кричали:
– Идет дедушка Насос.
Хорошо, что он этого не слышал, потому что с годами стал подглуховат. Бывало, сядет на выцветшую, когда-то оранжевую лавочку, поднесет к уху руку и глухим старческим голосом спросит:
– На Сось?
Мы ему:
– На Волгу.
А он:
– Ась? На Сось? На Сось?
Мы:
– Нет, на Можайское море.
А дед Петя:
– На Сось? На Сось?
В общем, дедушка Насос.
Когда он умер, то пришла его жена, такая же глухая, но упрямая, волевая и верная женщина в цветастом платке, в шали из собачьей шерсти и попросила меня похоронить Петра Семеновича на Соси.
Я опешил.
– Вы что, – говорю, – совсем очумели, издеваетесь, Тамара Ивановна? Где теперь ваша Сось? Заросла небось, всю занесло песочком и илом.
