Потом они спустились с холма и выехали на хорошую дорогу, идущую через матовое от испарений поле. За полем влетели в черную стену леса. Снег уже растаял, стволы стояли мокрые, как застывшие змеи.
– Тебе не страшно? – спросил Герман в шлем, перекрикивая ветер.
– Нет.
Волосы Ангелины развевались, она была вынуждена снять корону и куталась в манто, совсем как взрослая.
– Ты точно помнишь, куда ехать?
– Там дальше. Поворот на бетонку.
Сосредоточенная и серьезная, она вспоминала координаты.
Свернули на узкую дорогу в ельник шириной в две плиты. Герман начал узнавать места. Кажется, волнения дня не прошли даром. Сбавил скорость, в глазах все поплыло, подташнивало, он терял почву под ногами, терял время и место – то самое состояние, только многократно усиленное: как будто что-то выдавливало его отсюда.
– Только не сейчас, – вслух попросил Пророк. – Дай успеть.
– Что?
– Ничего, маленькая. Ничего.
Елки расступились, их место заняли кустарник и молодые деревца не выше человеческого роста. Посветлело. Поднятые корнями плиты топорщились, мешая ехать. Все было залито синим неземным светом.
– Я это уже видел, – прошептал Герман.
– Вон площадь, – показала Ангелина.
Третьяковский заглушил мотоцикл, помог слезть девочке.
– Папа говорил, там секретный аэродром.
Пророк кивнул. Прихватил рюкзак, меч и двинулся вперед, взяв девочку за руку. Какая тишина. На часах 6:30. Последний раз он видел лес в это время двадцать лет назад, бродя по Лосиному острову. Он никогда не напишет роман. У него нет ни мыслей, ни сил. Вот к какому выводу он тогда пришел, потеряв дорогу. Но знал ли Герман, чем все это закончится?!
– У тебя рука холодная, – сказала Ангелина.
Потемневшие глаза той, которая не побоялась пойти с ним до конца, глаза его истинной Катрин: прозрачные, как вода горного источника.
– Может, полежишь? Ты бледный.
– Потом полежу, маленькая.
Он продирался сквозь кусты, придерживая ветки и давая дорогу ей. Аэродром занимал площадь приблизительно с квадратный километр. Взлетной полосы не было: логично, зачем она нужна летательным аппаратам? На посветлевшем ночном небе, как свечи в праздничном чертоге, мерцали звезды. Герман шел и шел, спотыкаясь о всю эту цепкость, ползущую с земли, не дающую ему оторваться.
Почему аэродром в таком состоянии? Возможно, это камуфляж… Если так, то искусно замаскированный звездолет может быть где угодно.
– Внимательно смотри по сторонам, – просипел рыцарь. – Тарелка серебристая. Ее должно быть видно сквозь ветки.
Холодный пот струился по нему. Не бойся.
– Вот. – Герман опустился на одно колено. – И все, – договорил он, ложась навзничь, глядя в небо, с которого уже почти полностью сошли звезды.
Оно порозовело с одного краю, посинело – с другого, созревая для хорошего дня.
Пустое зеркало. Ни злое, ни доброе, а просто ясное и широкое, отражавшее всех: тяжелых, удрученных, извивающихся по этой земле.
Неужели он так запутался. В чем ты жил, старший копирайтер Герман Третьяковский? В каких тесных путях от работы до дома, от дома до работы, в каких эпических червоточинах? Ты ведь даже не мог бы сформулировать, с чем боролся, куда пробивался.
Вышло солнце и озарило поблескивающий сонный лес. Неужели все это и была его жизнь – вещи, окружавшие его, презираемые и воспеваемые им, случайно встреченные люди, непонятые, принятые за других, люди близкие и упущенные, так и не дождавшиеся его, тысячи ничем не закончившихся мимолетных влюбленностей и целые забытые эпохи.
Его обманули, но что такое ложь, если она уже стала частью жизни – опутана корнями, диким виноградом, поросла травой, как бетонные плиты. Увлечения, иллюзии, роли – превратившаяся в единственную реальность игра. И страх, оказавшийся просто болезнью, ведь сейчас он отступил перед последним рубежом.
Там, снаружи, было столько радости.
Ангелина сидела рядом, взяв его за руку и щупая пульс.
– Откуда ты знаешь, как это делается? – с улыбкой спросил Герман.
Она расстегнула его куртку.
– Ты красивый, – сказала девочка, проведя рукой по его груди. – Храбрый. Украл меня.
Герман усмехнулся.
– Я сразу заметила, как ты на меня смотрел.
– Как?
Девочка не ответила, только бросила на него чуть обиженный взгляд.
Что с ее лицом? Ангелина успела накраситься: яркие губы, глаза с тенями, бриллиантовые серьги в ушах. Она как на бал собралась.
– Послушай, Катрин, тебе нужно выбираться отсюда.
Девочка кивнула:
– Я уже вызвала «скорую».
– Когда ты успела?
– Ты искал тарелку, а я набрала.
Нет, Герман никуда не уедет.
– Тебе придется выйти на большую дорогу, чтобы их встретить.
Ангелина не отпускала руки умирающего:
– Я не оставлю тебя.
– Это нужно, малышка.
Сжала губы, словно преодолевая внутреннее сопротивление, а когда справилась с ним, произнесла:
– Если ты просишь…
– И вытри все это.
Всхлипнула, схватила свой маленький клатч, достала салфетки для снятия макияжа неизвестной Герману фирмы Korres для жирной и комбинированной кожи.
– Мамины? – с улыбкой спросил Третьяковский.
Ангелина, не отвечая, терла и терла лицо.
– Прости. – Герман поднес к губам ее маленькую кисть с покрашенными золотым лаком ноготками. – Мы обязательно полетим.
Девочки вскочила, сняла серьги, бросив их в сумочку и собираясь уйти, чего бы ей это ни стоило.
– Дитя, можешь ли ты сделать последнее одолжение для рыцаря восьмиконечной звезды?
Заплаканная, с размазанной тушью, она с ненавистью посмотрела на него.
– Это будет сложное задание.
Переборов обиду, кивнула.
– Открой рюкзак, – попросил Герман. – И достань карту-схему чакр…
Ангелина вытащила сверток и развернула его.
– Теперь возьми меч и сделай на теле моем семь крестообразных надрезов. Это единственное, что может мне помочь. Не бойся, я завяжу тебе глаза.
Герман отрезал лоскут от своих слишком практичных штанов с карманами на ляжках.
Сахасрара, аджна, вишудха, анахата, манипура, свадхистана и муладхара – заваленные сором источники энергии. Теперь врата нужно отворить. Когда нечего терять, вера идет до последнего, не знает боли, летит на крыльях отчаяния.
