– Меня здесь больше никто не увидит, мой поезд уйдёт в половине третьего.
Леон взял ключ из бакелитовой чашки и открыл выдвижной ящик, отсчитал пять тысяч франков и добавил к ним ещё одну тысячу. Когда он двигал по столу эту пачку денег, Карон подвинул ему навстречу связку ключей:
– Лодка называется Fleur de Miel. Корпус светло-голубой, каюта белая, на окнах занавески в красную клетку.
– Мне не нужна твоя лодка.
– У неё дизельный мотор, дровяная печка и две койки.
– Мне она не нужна.
– И электрический свет. Возьми её в качестве залога и посмотри за ней, пока меня не будет.
– Убери ключи.
– Мотор запускай раз в две недели, иначе он застоится. Если я не вернусь через два или три года, тебе надо будет поднять посудину из воды и заново покрасить. Когда война кончится, я заберу её назад, а деньги верну.
– Забудь про деньги, – сказал Леон.
– Тогда ты забудь, что лодка когда-то принадлежала мне.
Карон встал, положил ключи на стол и поднял руку на прощанье.
Леон положил ключи к деньгам, запер выдвижной ящик и снова склонился над своей статистикой. Но через пару недель он всё чаще стоял у окна и смотрел на баржи, которые теперь лишь изредка и по одной проплывали по Сене; если появлялся какой-нибудь катер, он присматривался к нему особенно внимательно. Он навёл в бухгалтерии справки о коллеге Кароне и узнал, что тот вместе со всей семьёй бесследно исчез.
Со временем он всё чаще думал о лодке с занавесками в красно-белую клеточку и начал беспокоиться за дизельный мотор. Он думал о ржавеющих кольцах выхлопной заслонки и корродирующих штекерах, крошащихся уплотнителях и заблокированных пружинах вентилей, и он думал о том, что чайки загадят лодку своим помётом, если никто не будет приглядывать за ней. Бродяги доберутся до каюты, а потом оставят дверь открытой, после чего ветер и непогода, а также мальчишки-школьники доведут дело разрушения до конца; иногда Леон думал и о Кароне, который где-то под солнцем юга тосковал сейчас о молочном парижском небе и надеялся, что Лё Галль позаботится о его Fleur de Miel.
В один робкий весенний день в конце третьей военной зимы Леон не пошёл в обеденный перерыв домой, а отправился через остров Сен-Луи и через мост Сюлли в порт Арсенал. Коричневая вода акватории порта курчавилась под весенним бризом. Три утеплённых на зиму прогулочных катерка были привязаны к своим причальным тумбам, две или три дюжины полубаркасов тихо покачивались на ветру; среди них было несколько зелёных, несколько красных, были и светло-голубые, и у многих занавески были в красно-белую клеточку – но Fleur de Miel назывался только один.
Леон остановился у парапета и стал разглядывать лодку. Она была загажена помётом чаек, в углах лежала прелая листва, а корпус под ватерлинией оброс мохнатой зеленью; но доски, казалось, были в порядке, швы хорошо законопачены, и слой краски был безупречен. Красно-белые клетчатые занавески были тщательно задёрнуты, и висячий замок на двери каюты оставался цел и невредим.
В то мгновение, когда Леон достал из кармана ключи, он почувствовал, что лодка перешла в его собственность. Наконец-то у него снова была лодка. Он почувствовал себя так же, как тогда в Шербурге, когда они с Патрисом и Жоэлем прятали в кустах свою развалину. Сколько лет прошло с тех пор – с четверть века? Леон удивлялся, что за все эти годы он так ни разу не испытал потребности в собственной лодке. Какой-нибудь Рено-Торпеду или мотоцикл он, бывало, хотел, деревенский дом на Луаре, часы «Брегет», бильярдный стол и зажигалку «Картье» – тоже, но лодку – никогда. И вот она стояла перед ним.
Леон набрал в грудь побольше воздуха и широким шагом ступил на борт. В ту же секунду он понял, что никогда больше не отдаст эту лодку и ни с кем не будет её делить; он не будет принимать здесь незваных гостей, и вообще ни одной душе не расскажет о существовании этой лодки. Даже свою жену Ивонну, которая решительно не захотела иметь ничего общего с его кофейно-денежными историями, он не поставит в известность, и площадкой для детских игр эта лодка тоже не станет. Она принадлежала только ему одному и больше никому. Леон был в торжественном, приподнятом настроении, когда обходил лодку от носа до кормы. Висячий замок открылся с лёгким щелчком. Дверь слегка перекосило и зажало, но после решительного рывка она легко открылась и бесшумно повернулась на хорошо смазанных петлях. Внутри уютно пахло древесной золой, паркетной мастикой дощатого пола и трубочным табаком, а ещё, может быть, кофе и красным вином. В одном углу лежал опрокинутый игрушечный паровоз, в корзинке для рукоделия лежал клубок пряжи, пронизанный двумя спицами. Паровозик он отнесёт Филиппу, пряжу для вязания – мадам Россето. Между двумя иллюминаторами висела репродукция подсолнухов ван Гога, на полке стояли две или три дюжины книг. Леон сел в потрескавшееся кожаное кресло возле угольной печки и вытянул ноги, набил себе трубку и раскурил её. Потом он закрыл глаза и стал слушать плеск воды о борт, выпуская маленькие облачка дыма.
Медина, в затяжной дождь июля 1943 года Мой любимый, старый Леон,
ты ещё тут? Я ещё здесь, а куда же я денусь. Я снова тону в воде – вода сверху, вода снизу, вода спереди и сзади, вода сбоку. Вода бьёт фонтаном из дыр земли и капает со стен, она падает с неба, испаряется на горячей почве и возвращается назад в холодное небо, чтобы тотчас снова упасть вниз и пробарабанить терзающее нервы стаккато по жестяным кровлям, а там, где между низвергающимися потоками ещё остаётся пространство для воздуха, пригодного для дыхания, трепещет чад плесени и разложения, так что хоть ложись и помирай. Я не могу сделать ни шагу из дома, без того, чтобы тут же погрузиться по щиколотки и колени в грязь. Грязь продавливается между пальцами на ногах и забивается под ногти, у меня на коже головы уже грибок и лишай, у меня уже галлюцинации с личинками и червями, а ступни у меня приобрели от красной грязи терракотовый оттенок, который я уже ничем не могу оттереть. В отчаянной попытке как-то защититься от вездесущей грязи я недавно достала мои красивые парижские сапожки из телячьей кожи, которые лежали в сундуке со дня моего прибытия, – и они оказались покрыты белой плесенью толщиной в палец. Пора уже возвращаться на прохладный север. А пока этого не произошло, я хожу босиком.
Тебе не хватит фантазии, чтобы представить, насколько нелепы здесь мои будни. Пусть у меня вши на голове, ногти крошатся, а все мои юбки по краю подола растрепались в бахрому, но я по-прежнему храбро изображаю машинистку. Каждое утро я выхожу из дома с моей портативной пишущей машинкой, а перед дверью меня уже ждёт мой персональный телохранитель с моим персональным зонтом, и я следую за тремя начальниками и их телохранителями, равно как и наш личный эскорт, состоящий из ещё двадцати бойцов.
Первым делом мы идём к наблюдательной вышке, которая стоит у железной дороги недалеко от нашей крепости. Один боец подставляет к башне лестницу, мой шеф взбирается наверх к входной двери, расположенной на трёхметровой высоте, и смотрит, цела ли ещё печать на двери. Тем временем другой боец ставит для меня раскладной столик и раскрывает над ним большой зонт, и когда мой шеф снова ступает на твёрдую почву, что значит: имеет под ногами тёплую грязь, я сажусь за свою машинку и печатаю протокол. В кустах таятся мокрые от дождя гиены и наблюдают за нами, развесив губы. Мокрые гиены – несказанно жалкое зрелище, должна тебе сказать. Даже в сухом состоянии гиена – символ несовершенства тварного мира, а уж мокрая! – просто разрывает сердце.
