Воодушевлённый успехом, Леон снова достал свою пишущую машинку. Он отправил телефонистке из полиции нравов с отважно печальным взглядом возврат ошибочно уплаченных налогов, одному коллеге из фотолаборатории возмещение транспортных расходов за последние пять лет, мадам Россето получила дополнительное пособие вдовы за все последние годы и ещё кредит на образование для двух её полусирот, а своей тёте Симоне из Каена он отправил компенсацию за размещение военных беженцев в 1914–1918 годы. Официант из бистро на углу получил через министерство иностранных дел пожертвование от его малоизвестного дяди из Америки, а продавщица из киоска с площади Сен-Мишель получила обратную выплату ошибочно взысканной городской аренды.
Такой способ денежного распределения хотя и доставлял Леону радость, но отнимал очень много времени; к тому же у него постепенно закончились адресаты. Со временем он также начал считать несправедливым свой произвольный выбор. Почему только его любимцы должны извлекать выгоду из мокко-денег штандартенфюрера, а все остальные нет? Но так как Леон не знал, как можно сделать выбор справедливым и не основанным на произволе, то решил исключить любое волевое вмешательство и, идя на крайность, полностью положиться на случай.
После рабочего дня он сел на метро до Северного вокзала, свернул на улицу Мобёж и, не глядя на адрес, опустил в каждый доступный почтовый ящик по банкноте – кому в десять, кому в пятьдесят, но в основном в сто франков. Прибыв на улицу Лафайет, он двинулся в южном направлении через улицу Монматр и, по настроению переходя с одной стороны улицы на другую, сдобрил каждый почтовый ящик купюрой. Добравшись до крытого рынка Ле-Аль, он купил на оставшиеся деньги курицу для себя и семьи и пошёл с ней домой.
ГЛАВА 17
Затем наступил день, когда утром в начале рабочего дня на письменном столе Леона больше не лежало никаких карточек картотеки – ни старых, подмоченных, ни новых, незаполненных. Леон осмотрелся во всей лаборатории, потом сел и стал ждать. Ничего не дождавшись, он поставил воду для кофе и вышел в коридор – посмотреть и послушать. Когда вода закипела, он сварил себе кофе и налил чашку, сел с нею и продолжал ждать.
После кофе он снова вышел в коридор. Наискосок напротив дверь стояла открытой. Коллега сидел, далеко откинувшись на спинку стула и сомкнув руки на затылке. Леон вопросительно посмотрел на него. Коллега растянул рот в горизонтальной, безрадостной улыбке и сказал:
– Всё кончилось, Лё Галль. Прошло и миновало.
Леон кивнул, повернулся на каблуках и возвратился в лабораторию. К его собственному удивлению, он не испытывал облегчения, а только стыд. Ему было стыдно за себя самого и за всю Судебную полицию, которой больше не представится возможности отвергнуть позорную, навязанную ей, штрафную работу.
Внешне в повседневность Леона вернулось что-то вроде нормальности. Штандартенфюрер Кнохен и его адъютант больше не показывались, поставки кофе прекратились. Правда, ящик его стола по-прежнему был щедро наполнен банкнотами, однако необходимость в постоянном распределении денег прошла. Собственная работа лаборатории поступала лишь от случая к случаю. Пожалуй, умирать снова стало значительно больше людей, чем в непривычно мирное лето 1940 года, но большинство жертв обнаруживали не симптомы отравления, а умирали от огнестрельных ран.
Леон решил снова вернуться к своей прерванной полтора года назад диссертации о статистике парижских отравлений. Как бы то ни было, ему не следовало лишний раз раздражать Кнохена. И прежде чем самовольно сочинять запутанный манускрипт, надо бы испросить у него формального соизволения и продемонстрировать ему безобидность своего исследования. Леон стыдился своей предусмотрительной покорности, а ещё больше стыдился того, что не видел возможности быть менее покорным.
В начале февраля 1942 года в лаборатории Леона объявился Жюль Карон из бухгалтерии, которого ещё никогда не видели на четвёртом этаже. У него были рябые после оспы щёки, он носил очки в черепаховой оправе, у него был короткий нос, а вместо рта узкая полоска. Леон был знаком с ним по редким встречам на лестничной клетке. Они всегда здоровались – коротко и по-деловому, как принято между сотрудниками из разных отделов, но никогда не останавливались перемолвиться словечком. И вот он стоял теперь перед письменным столом Леона и потирал себе переносицу, как школьник, которого вызвали к директору.
– Послушай, Лё Галль. Мы знаем друг друга уже давно.
– Да.
– Хотя и не очень хорошо.
– Верно.
– Ты там сейчас чем занимаешься?
– Анализирую статистику. Смертельные случаи из-за отравления с 1930 по 1940 годы.
– Ага. Я здесь работаю уже двенадцать лет. А ты?
– С сентября 1918. Скоро будет двадцать четыре года.
– Поздравляю.
– Ну, что ж.
– Время идёт.
– Да.
– Ничего, если я закрою дверь?
– Закрывай на здоровье.
У Леона ещё оставался кофе в кофейнике. Он налил две чашки.
– Тебя, наверное, удивило, что я зашёл, ведь мы толком-то и не знаем друг друга.
– Работа есть работа.
– Я здесь не по работе. Дело в том, как бы это сказать…
– Я слушаю.
– Я бы не пришёл, если бы у меня был хоть какой-то другой выход…
– Прошу тебя.
– Я здесь потому… пойми меня правильно. Люди говорят.
– Обо мне?
– Слышать приходится то и это.
– Что же именно?
– Ну, всякое. Послушай, Лё Галль, мне всё равно, чем ты занимаешься, я и знать не хочу. Короче: хочешь купить у меня лодку?
– Что-что?
– У меня есть лодка, недалеко отсюда. Ничего особенного, деревянный полубаркас. Три метра на семь двадцать с двухместной каютой и дизельным мотором – двенадцать лошадиных сил. Ей восемнадцать лет, но она в полном порядке. Стоит в порту Арсенал. – Карон беспокойно огляделся. – Я могу здесь говорить, нас никто не слышит?
– Не беспокойся.
– Ты должен мне помочь, Лё Галль. Мне надо исчезнуть, в свободную зону. Прямо сегодня же вечером, самое позднее – завтра рано утром.
– Как так?
– Не спрашивай, получил предупреждение. Мне нужны деньги на себя и на семью. Если удастся, ещё и на родителей жены. Поможешь мне?
– Если смогу.
– Люди говорят, у тебя есть деньги.
– Кто говорит?
– Но это правда?
– Сколько тебе надо?
– Я продам тебе мой полубаркас.
– Мне не нужен твой полубаркас.
– А мне не нужны подачки.
– Сколько?
– Пять тысяч.
– А ты будешь молчать?
