Затем — еще ужаснее — тишина; крошечная земля, безголосо сжавшаяся пред небесной угрозой. И различимый в этой тишине слабый звук; болельщики бегут вдоль реки, подбадривая гребцов.
Затем в уши герцога проник другой слабый шум. Герцог его понял, спустя секунду увидев, что поверхность реки покрылась крошечными фонтанами.
Дождь!
Он чернил мантию. Еще минута — и герцог станет промокшим, позорным посмешищем. Он не стал медлить.
— Зулейка! — громко выкрикнул он. Затем глубоко вздохнул, укрыл лицо мантией и бросился в воду.
Мантия распахнулась на реке. Затем тоже ушла под воду. На ее месте осталась большая воронка и шляпа с перьями.
Раздались беспорядочные крики на плоту и вопли на верхней палубе. Многие юноши — все юноши — с криком «Зулейка!», расталкивая друг друга, бросились в воду.
— Смельчаки! — крикнули старшие, приняв их за спасателей.
Гремел гром, лил дождь. Юная голова появлялась иногда над водой — только на мгновение.
Крики и вопли на зараженных баржах с обеих сторон. Дюжины новых прыжков.
— Молодцы!
А что же герцог? Рад сообщить, что он был жив и (не считая подхваченной вчера простуды) здоров. Он, на самом деле, никогда так ясно не мыслил, как в этой быстротечной сумрачной преисподней. Шнурки мантии развязались, она унеслась, освободив его руки. Как следует задержав дыхание, он плыл ровно, дивясь не меньше, нежели раздражаясь, тому, что точное время, когда он шагнул навстречу смерти, все-таки выбрали боги.
Мне неудобно прерывать повествование в этот волнующий момент — момент, которому столь подобает скорый, сжатый стиль, коего пример явлен во всех, исключая предыдущий, абзацах. Но справедливость к богам требует прерваться и сказать слово в их оправдание. Они думали, что герцог только иронически сказал, что не может умереть прежде конца гонок; лишь когда богам показалось, что он готов покончить с собой, Зевс отдал команду к началу дождя. Говорят, что иронии лучше избегать, ибо люди склонны все понимать буквально. В присутствии богов (а они вездесущи) все наоборот: риск состоит в простых однозначных высказываниях. И что же делать? Эта дилемма достойна отдельного сочинения.
Но вернемся к герцогу. Он под водой вниз по течению плыл уже минуту; по его расчету еще минуту он должен был пробыть в сознании. Вся его прошлая жизнь уже перед ним предстала в красках — бессчетные мелкие происшествия, давно забытые, но теперь четко выстроившиеся в правильной последовательности. Он этот компендиум освоил за мгновение и уже успел им утомиться. Как гладко и податливо прикасаются водоросли к лицу! Интересно, успела ли миссис Бэтч получить деньги по чеку? Если нет, то, конечно, душеприказчики его выплатят сумму, но будут проволочки, долгие проволочки, волокитные сети, в которых увязнет миссис Бэтч. Ей волок, мне водоросль — он улыбнулся этому убогому сравнению, посчитав его типичным примером юмора водяного. Он плыл дальше в тихой прохладной темноте, не так уже скоро. Сколько еще грести, подумал он; немного, совсем немного; после сон. Почему он тут? Какая-то женщина его отправила. Давным-давно, какая-то женщина. Он ее простил. Ей нечего прощать. Его отправили боги — так рано, так рано. Подняв руки, он начал всплывать. В верхнем мире был воздух и надо было там что-то узнать, перед тем, как уснуть.
Он жадно вдохнул воздух и вспомнил, что должен узнать.
Всплыви он посередине реки, киль Магдалины, наверное, его бы убил. Весла Магдалины чуть не задели его лицо. Он повстречался взглядом с рулевым Магдалины. Руль Магдалины вырвался из державших его рук, отчего гребец на «баке» пропустил свой гребок.
В следующий миг, ровно там, где начинались баржи, Иуда обошел Магдалину.
Удар грома заглушил толпу, которая топала и приплясывала вдоль реки. Обрушившийся потоп стер различие между землей и водой.
Побежденная команда и команда победителей увидели лицо герцога. Бледное лицо улыбнулось и исчезло. Дорсет отошел к последнему сну.
Забыв про победу и поражение, команды шатко поднялись на лодках и бросились в реку. Перевернувшиеся топкие лодки тщетно крутились среди мешанины весел.
С бечевника — не шум теперь, а громкие выкрики «3улейка!»; сквозь дождь бессчетные фигуры попрыгали в воду. Застрявшие лодки других команд носило туда и сюда. Брошенные весла качались и сталкивались, тонули и всплывали, и юноши прыгали через них в бурлящий поток.
И над всем этим смешением и сотрясением человеков и вещей человеческих гремел разлад в небесах; воды небесные проливались все гуще и гуще, будто придя на помощь водам, которые одни не могли объять столько сотен барахтавшихся человеческих тел.
На бечевнике валялись промокшие рожки, погремушки и клаксоны, отброшенные юношами перед прыжком. Среди них там и сям стояли, уставившись в бурю, потрясенные старшие. Один из них — седобородый — сорвал блейзер, нырнул, схватил живого, потащил его, ушел пед воду. Ниже по реке он всплыл, добрался задыхаясь до берега, схватился за траву. Он скулил, ища в иле опору. Ему было дурно от того, что побывал в этой мерзкой смертной клоаке.
Мерзкой, действительно, тому, кто видел в ней одну смерть; но святой и сладостной для тех, кто в ней умирал за любовь. На каждом всплывавшем лице была улыбка.
Грохот затих; дождь умерил ярость; лодки и весла прибило к берегам. А река все несла свою ужасную ношу в сторону Иффли.
Как и на бечевнике, на лишившихся юношей плотах стояли в недоумении старшие, глядя то на реку, то друг на друга.
Верхние палубы баржей обезлюдели. Большинство женщин укрылось внизу после первых же капель дождя; остальных туда согнали паника. Но одна женщина все еще оставалась на верхней палубе. Странная, промокшая личность, стояла она, во мраке сияя взглядом; одинокая, как и подобало ей в час торжества; упиваясь до дна почестями, каких в известной истории не удостоилась ни одна женщина.
Глава ХХВ художественном отношении немало можно сказать в защиту старого нашего древнегреческого приятеля, Вестника; думаю, вы меня порицаете за то, что я принудил вас свидетельствовать смерти студентов, вместо того, чтобы позволить кому-нибудь поведать о ней после того, как все уже случилось… Кому-нибудь? Кому? Верно ли вы поставили вопрос? Соглашусь, тем вечером многие в Оксфорде вернулись с реки с выразительными рассказами о том, что видели. Но они все по отдельности видели только небольшую долю происшествия. Я, конечно, мог бы собрать дюжину разных сообщений и поместить их в уста одного человека. Но для слуги Клио правдоподобия недостаточно. Я стремлюсь к истине. Посему, поскольку благодаря Зевсом дарованной бестелесности я один всю сцену рассмотрел целиком, вы меня должны простить за то, что не воспользовался завесой косвенного повествования.
— Теперь уж поздно, — скажете вы, если я вам сейчас предъявлю Вестника. Но не этими словами приветствовали Кларенса миссис Бэтч и Кейти, когда ужасно вымокший этот Вестник показался на пороге кухни. Кейти расстилала скатерть для семичасового ужина. Ни она, ни ее мать не были провидицами. Ни одна не знала, что случилось. Но поскольку Кларенс после школы не появлялся дома, они предположили, что тот был на реке; и теперь, на него посмотрев, предположили, что там случилось нечто крайне необычное. Что именно это было, они узнали не скоро. Наш древнегреческий приятель, пробежав двадцать миль, всегда готов был произнести сотню выразительных стихов безупречного размера. Кларенс являл собою пример вырождения. Повалившись на стул, он сидел, тяжело дыша; заботливая мать, принявшись энергично похлопывать его между лопаток, скорее мешала, чем помогала ему прийти в себя.
