Таким образом, если он желал, чтобы действия Эльгивы и ее родни находились под его надзором, ему придется смягчить свою королеву, предложив ей компромисс. Ему это было не очень по душе, но иного выхода он не видел.
Он положил на стол левую руку ладонью вверх и выразительно взглянул на Эмму. Она вопросительно подняла бровь, но свою ладонь в его вложила.
— Я обещаю вам, миледи, — сказал он, сжимая пальцы, — при каждом появлении на людях, будь то в церкви или во дворце, вы будете рядом со мной. Со своей стороны вы должны будете сделать так, чтобы Эльгива находилась рядом с вами.
Эмма подумала над словами короля, взвешивая все за и против. Даже если она согласится на его предложение, у нее не будет уверенности в том, что он выполнит свое обещание. И потом, дело ведь в Эльгиве. У нее нет желания оставлять эту даму в своей свите, но если она откажет королю, это повлечет за собой определенные последствия. Теперь уже она знала его достаточно хорошо, чтобы это понимать, и ей не хотелось думать о том, какие формы могут принять его ответные репрессии.
Итак, понимая, что она, возможно, заключает сделку с дьяволом, Эмма кивнула, соглашаясь. Иного выбора она все равно не видела. Король поднял ее ладонь, чтобы запечатлеть поцелуй на ее перстне, а она перевела взгляд на толпу внизу помоста. Эльгива тоже была там, и от ее холодной улыбки у Эммы зашевелился тонкий пушок на тыльной стороне шеи.
— Давайте выпьем за наше соглашение, — услышала она слова короля.
Он распорядился, чтобы их кубки наполнили, но после того, как они выпили, Эмма поставила кубок на стол и отодвинула подальше от себя.
— Я вижу, что ваш ребенок не очень склонен к вину, милорд, — сказала она.
— В таком случае, сударыня, — ответил он, — вы должны дать ему доброй английской медовухи.
Через несколько часов Эмма лежала в темной спальне, окутанная тесной пеленой сновидений. Она скакала без седла на Энжи вдоль побережья близ Фекана в самый разгар лета. В лицо ей дул горячий ветер, а сверху припекало солнце, его жар поднимался видимыми волнами от белого песка. Все ее тело под одеждой было мокрым от пота, мокрые скользкие бедра липли к лошадиной шкуре. Ее ноги болели от попыток совладать с мчащимся рваным галопом животным, и вдруг песок под ногами лошади обратился в камень. Каждый удар копытом отдавался болью, которая, передаваясь через ее напряженные ноги, доходила до самого сердца. Мучительная агония нарастала, пока Эмма не почувствовала, что умирает. Она хотела закричать, позвать на помощь, но она не могла выдавить из себя ни звука из страха, который подобно удавке стягивал ее горло.
Краем сознания она понимала, что все это лишь ночной кошмар, и усилием воли ей удалось открыть глаза. Ослепительно-яркое сновидение сменилось тьмой, сгустившейся под пологом кровати, но жгучие волны боли продолжали пронзать ее тело, и мучительный вопль, теснившийся у нее в горле, наконец прорвался наружу.
Непроизвольно она сжалась в комок, обхватив руками живот. Ребенок появлялся на свет слишком рано. Она позвала Маргот и затем ощутила, что с нее сорвали одеяла. Сильные руки схватили ее за плечи — Маргот была здесь, она повелительным тоном произносила ее имя.
— Тужьтесь, Эмма! Вы не можете спасти ребенка, вы меня слышите? Вы ничего не можете сделать, чтобы сохранить ребенка. Теперь он принадлежит Создателю. Вы должны спасти себя. Если хотите жить, тужьтесь!
Впоследствии ей это все вспоминалось как продолжение того кошмара — острый запах крови и приступы боли, которые нарастали, стихали, опять нарастали внутри ее чрева, и так снова и снова. С помощью Уаймарк, поддерживавшей ее сзади, и Маргот, орудовавшей между ее голых окровавленных бедер, Эмма, напрягая все свои силы, наконец освободилась от крошечного бремени, которое носила в себе так недолго.
Избавленная от острой боли, но опустошенная и страдающая, Эмма отрешенно лежала, пока ее дамы за ней ухаживали. Только увидев, как Уаймарк понесла маленький сверток к двери, она очнулась.
— Подождите, — окликнула она.
Она не могла избавиться от своего младенца, словно это был какой-то мусор.
— Пошлите за отцом Мартином. Я хочу, чтобы он благословил дитя.
Его нельзя было крестить, но она могла отпустить его к Создателю, благословив.
— Утром мы похороним его во дворе собора.
Этот ребенок — он такой крохотный, и его некому было защитить, кроме нее. И она не справилась с этой задачей.
Эмма обернулась к Маргот, чье лицо видела сквозь дрожащую пелену слез, которые вытирала тыльной стороной ладоней.
— Что я делала не так? — спросила она. — Чем я навредила ребенку?
Маргот села на край кровати и взяла Эмму за руку.
— Вы ничего не сделали, — сказала она мягко. — Не вините себя.
— Но я виню! Я сказала королю, что буду ненавидеть этого ребенка, потому что он от него. — Вспомнив это, она закрыла глаза. — Это не так. Вы были правы. Я бы любила этого ребенка, но Бог наказал меня за мои злые слова.
Но она призналась не во всем. Она не сказала, как она роптала на Бога за то, что связал ее с мужчиной, к которому она не чувствовала ни любви, ни уважения. В глубине души она желала своему мужу смерти. Но, услышав ее, Бог вместо него забрал ребенка.
Повернув к себе лицо Эммы, Маргот заставила ее посмотреть себе в глаза, глаза человека, который ее любил столько, сколько она себя помнила.
— Я не верю, — сказала Маргот. — Не верю в Бога, который наказывает нерожденных детей за опрометчивые слова их матерей. И вы не должны. Думаете, Бог не видит, что у вас в сердце? Несомненно, Ему было известно, что вы любили этого ребенка. Мы никогда не узнаем, почему мы утратили это невинное существо, и мы не должны сомневаться в мудрости Божьего промысла. Мы должны лишь благодарить Его за ваше благополучное избавление и молиться, чтобы вы снова понесли под сердцем в ближайшее время.
Но Бог действительно прочел ее сердце, найдя там злонамеренность. Она взглянула на крохотный узелок, который все еще держала в руках Уаймарк, и мучительная боль утраты снова навалилась на нее. Что теперь будет? Что, если она больше никогда не забеременеет? А если забеременеет, то вдруг у нее будут рождаться только мертвые дети? Тогда ее жизнь станет совершенно бесполезной.
Она уткнулась лицом в подушку, чтобы задушить свои слезы, а через мгновение почувствовала, как ей на голову легла ласковая ладонь, и услышала утешающий голос Маргот.
— Теперь вы не должны сдерживать свою скорбь, миледи, — прошептала Маргот. — И, умоляю вас, отпустите это дитя. Не нужно держаться за него, даже в своем сердце. У вас еще будут другие дети.
— А что, если не будет?
Она оплакивала свое дитя, но не его утрата ее ужасала. Она боялась нависшего над ней, подобно черной туче, будущего. И она не знала, как избавиться от этого страха.
— У вас еще будут дети, — сказала Маргот, и в ее голосе звучала такая обнадеживающая уверенность, словно это был уже свершившийся факт.
