— У меня нет намерения причинить вам вред, — снова говорю я. Она плачет. — Я пришел не для того, чтобы убивать. Просто хочу поговорить.
— Ты, кажется, сломал мне палец, подонок.
— Извините, вы меня напугали. Я не знал, что делать. Нельзя было допустить, чтобы вы ударили меня электрошокером.
— Электрошокером?
— Телефоном, — киваю на разломанный аппарат. — Вы пытались вырубить меня мобильником.
— Я хотела вызвать полицию, идиот. — На ее лице смешались боль и страх.
Мне удалось погубить все, что можно.
— Они сказали, что вы вряд ли будете преследовать меня, — проговорила Келли, отирая ладонью слезы. — Похоже, они смогут повторить это моему изнасилованному и искалеченному трупу.
— Повторяю, я не причиню вам никакого вреда.
— Вы напали на меня.
— Вы закричали! И я запаниковал! Меня кто только не ищет, и я не хочу привлекать к себе лишнего внимания.
— Тогда зачем пришли?
— За помощью. — Присаживаюсь, оставаясь между ней и дверью, но так, чтобы видеть глаза. — Самому мне не справиться. Происходит нечто очень серьезное, и у меня есть кое-какие ключи к этой тайне. Другие ключи есть у вас. А вместе мы, возможно, обладаем достаточной информацией, чтобы положить этому конец.
— Вы говорите об убийствах?
— Я говорю обо всем: о Хоккеисте, о безликих, о «Детях Земли» — все это как-то связано и является частью гораздо большей картины…
— Вы и в самом деле псих. — Она трет глаза. — И во что я только ввязалась?
— Смотрите, — говорю я, доставая бумагу, — у меня есть доказательства. Этой ночью на меня напал уборщик в больнице, когда я был совсем один, а все остальные спали. Он даже ночную сестру вырубил. И вот это было при нем.
Я протягиваю. Келли в страхе косится на нее, как на змею:
— Что это?
— Посмотрите сами.
Она не двигается.
— Положите ее и отойдите.
— Как вам угодно. — Легонько толкаю к ней бумагу, потом поднимаю руки и отхожу к двери.
Она осторожно берет документ.
Перестаю дышать. Какая-то часть меня все еще боится: а вдруг эта бумага — игра воображения? Что, если на самом деле это просто чистый лист, или расписание уборки помещения, или еще что-то, не имеющее ко мне никакого отношения?
Келли вчитывается, шевелит губами.
— Что это?
— Вот вы мне и скажите.
Она смотрит на текст, взгляд скользит по строчкам.
Что она читает?
— Здесь вся ваша биография, — сообщает она. — Где жили, кем работали, в какую школу ходили.
С облегчением закрываю лицо ладонями, вздыхаю и даю волю слезам.
— Это не игра воображения. Не игра. Так оно и есть.
— Говорите, нашли это у уборщика?
— Не игра воображения, — снова бормочу я. Оседаю на пол, в изнеможении прислоняюсь к двери. — Я не сумасшедший.
— Что-нибудь еще у него было? На других пациентов?
Отрицательно качаю головой:
— Ничего. Кроме этого и связки ключей. А еще клейкая бумажка с кодом к цифровому замку на двери.
— Вы уверены, что это был ночной уборщик, а не кто-то иной, проникший в больницу?
— Абсолютно.
Она поднимается на колени:
— Вы бы его узнали, если бы я показала вам несколько фотографий?
— У него не было лица.
Она замирает с открытым ртом, потом покачивает головой:
— Нет, только не надо опять.
— Но так оно и есть. А может, и было лицо, но я не мог его видеть… Там перед ним… словно поле какое-то… или еще что-то, какая-то муть вокруг лица. Волосы были на месте, но лицо — сплошное ничто.
— Вы галлюцинируете.
— Нет, — твердо говорю я. — То есть иногда со мной это случается, но в тот раз было так, как я сказал. Клянусь вам. Я был под действием лекарства.
— Вы все еще принимаете лекарства?
— Да. Разные лекарства. Они действуют.
Она вздыхает:
— Майкл, послушайте… Как вы могли понять, что это уборщик, если не видели его лица?
— Но я… — Замолкаю, поняв, что ни разу не видел лица уборщика.
Однако я каким-то образом всегда знал, кто он такой. Знал это, даже когда он находился за стеной или закрытой дверью. Чувствовал и слышал его. У меня словно открылось шестое чувство — вроде зрения или слуха, только другое. Вроде как новое, но в то же время абсолютно естественное.
Она протирает глаза, подтягивается к стулу и садится.
— Понимаете, какую чушь несете? Отдаете себе отчет, насколько все это нелепо? Вы живете в вымышленном мире.
— Согласен, что это может показаться чушью. Послушайте, я не мастер убеждать! Мне вообще нелегко дается общение с людьми. Но вы должны мне поверить. Слышите? Безликие — реальность, и у них есть План, и мы обязаны их остановить.
— И что же это за План?
— Пока не знаю.
Келли закрывает глаза, откидывается на спинку стула:
— Я не могу в это поверить.
— Но так оно и есть. Это каким-то образом связано с «Химкомом». Поверьте мне!
— Это невозможно. Вы больны, у вас галлюцинации. Не понимаю, как вы сами себе верите.
Качаю головой, стараюсь контролировать дыхание: «Не нервничай, не сорвись».
— Вы видели эту бумагу. — Прикладываю ладонь ко лбу и делаю долгий вдох. — Что скажете о ней?
— Я ничего не знаю об этой бумаге, — говорит она. — Это может быть что угодно.
Чем это может быть еще, кроме как чрезвычайно подозрительным документом?
Келли напряженно смотрит на меня. Потом разводит руками:
— Не знаю! Я не психиатр, я не… Прежде всего не понимаю, почему вы пришли сюда.
— Потому что вы занимались ими. Хоккеистом и «Детьми Земли». Вы знаете, что они делают, и кто они такие, и вообще все.
— Ничего я не знаю. Никто не знает. И больше не занимаюсь этим.
— Бросили?
— Мой редактор отказался от этой темы.
— А вам не кажется, что он их просто прикрывает?
— Он закрыл эту тему, потому что в ней ничего нет. Никаких ниточек, никаких свидетелей, никаких улик. Если у полиции и есть какая-то информация, то ее скрывают. «Дети Земли» — как черная дыра: они ни с кем не выходят на контакт, никто от них не дезертирует, а последний журналист, который отправился брать у них интервью, так и не вернулся. — В глазах Келли появляются слезы. — Она была моей подругой.
