В понедельник пошел дождь. Дети все утро пекли что-то из теста. Я гулял по пляжу. После обеда мы отправились в местный музей, где под аккомпанемент дождя, барабанившего по крыше, осмотрели чучело павлина, немецкую каску со шпилем, коллекцию шрапнели, коллекцию бабочек и несколько старых фотографий. Ночью мне приснился страшный сон. Мне снилось, будто я плыву в Неаполь на «Христофоре Колумбе» и разделяю с каким-то стариком двухместную туристскую каюту. Сам старик в моем сне не появлялся, но на нижней койке в куче лежал весь его скарб: засаленная шляпа, потрепанный зонтик, роман в бумажном переплете и пузырек со слабительными пилюлями. Мне захотелось выпить. Я не алкоголик, но во сне я испытал все физические и душевные мучения алкоголика. Я поднялся на палубу и прошел в бар. Он был уже закрыт, но бармен еще не ушел. Он запирал кассу. Все бутылки были завешены марлей. Я стал умолять его открыть бар, но он сказал, что вот уже десять часов кряду занимается уборкой кают и теперь ложится спать. Я попросил его продать мне одну бутылку, он отказал. Тогда — бармен был итальянцем — я лукаво объяснил ему, что бутылка была не для меня, а для моей маленькой дочки. Он тотчас преобразился. Раз это для дочки, то он рад будет отпустить мне бутылку, но только в таком случае надо будет выбрать бутылку покрасивее, и, пошарив рукой под марлей, он наконец извлек бутылку ликера в форме лебедя. Тогда я сказал, что моя дочка не любит ликер, она хочет джина, и он в конце концов протянул мне бутылку джина, взяв за нее десять тысяч лир. Когда я проснулся, я понял, что это мне подсунули одно из сновидений мистера Гринвуда.
В среду нам был нанесен первый визит. Нашей гостьей была миссис Уайтсайд, та самая женщина, уроженка Южных штатов, у которой хранился ключ от дома. Она позвонила в нашу дверь в пять часов вечера и преподнесла нам корзинку клубники. С ней была ее двенадцатилетняя дочка Мэри-Ли. У миссис Уайтсайд был убийственно корректный вид, зато Мэри-Ли злоупотребляла косметикой без всякого зазрения совести. Брови у нее были выщипаны, веки накрашены, и все лицо густо вымазано румянами. Должно быть, со скуки. Мне хотелось порасспросить миссис Уайтсайд о мистере Гринвуде, и я радушно зазвал ее в дом.
— Как вам нравится лестница? — спросила она, вступив в прихожую. Прелестно, правда? Они ее построили для дочери, в предвкушении ее свадьбы. Долорес тогда было еще только четыре года, но они любили мечтать о том, как она станет у окна в своем белом подвенечном наряде и будет кидать сверху цветы.
Я с поклоном ввел миссис Уайтсайд в гостиную и предложил ей рюмку хересу.
— Мы так рады, что вы здесь поселились, мистер Огден, так рады, сказала она. — Так приятно, что по пляжу снова бегают ребятишки! Но я должна все же признаться, что мы скучаем по Гринвудам. Это прелестные люди, и они никогда прежде не сдавали свой дом. Ах, он так любил Бродмир! Это была его гордость и отрада. Я прямо не представляю себе, как он может без него жить!
Если Гринвуды и в самом деле были столь прелестны, кто же, подумал я, этот тайный пьянчужка?
— Чем занимается мистер Гринвуд? — спросил я и, чтобы смягчить прямолинейность своего вопроса, отошел к столу и снова наполнил ее рюмку.
— Он связан с производством синтетического волокна, — сказала миссис Уайтсайд. — Впрочем, в настоящее время, если я не ошибаюсь, мистер Гринвуд подыскивает себе что-нибудь поинтереснее.
В ее ответе мне почудился намек — мы уже стояли на правильном пути.
— Иначе говоря, ищет работы, да? — поспешно спросил я.
— Право, не знаю, — ответила она.
Миссис Уайтсайд была из тех старух, которые кажутся тише воды под мостом, а на самом деле представляют собой нечто монолитное и жесткое; по всей вероятности, она была самой зубастой из кумушек в этом городке, и укусы ее, должно быть, были ядовиты. Благодаря неоднократным ударам судьбы (мистер Уайтсайд умер, и наследство оказалось мизерным) она была вытеснена из жизненного потока и, сидя на берегу, взирала с неизменной печалью на то, как этот поток мчит нас всех к океану. Я хочу сказать, что за ее мелодичным голосом мне слышалось дребезжание другой струны, от горечи покрывшейся ржавчиной. В общем счете она выпила пять рюмок хересу.
— Ну вот, я очень рада вас приветствовать, — сказала она и со вздохом поднялась со стула. — Так приятно снова видеть на пляже ребятишек, и, хотя Гринвуды, повторяю, очень милые люди, у них, конечно, были, как и у всех, свои недостатки и слабости. Я говорю, что по ним скучаю, но вместе с тем не могу сказать, чтобы скучала по их ссорам. Прошлым летом мне приходилось каждый вечер слушать, как они между собой бранятся. Чего только, бывало, не наговорят! Они то, что называется, не сошлись характером.
И гостья скосила глаза в сторону Мэри-Ли, как бы давая понять, что если бы не дочь, могла бы порассказать и больше.
— После того как спадет дневная жара, я люблю копаться у себя в саду, — продолжала она, — но когда они ссорились, я не смела и носу показать на улицу. Иной раз даже приходилось закрывать все окна и двери. Не следовало бы мне, наверное, все это рассказывать, ну да правду разве утаишь?
Миссис Уайтсайд двинулась из гостиной в прихожую.
— Да, так вот эта лестница, как я вам говорила, была выстроена специально для Долорес, для ее свадьбы. А она, бедняжка, сочеталась гражданским браком в мэрии, на девятом месяце, с рабочим из гаража. Очень, очень приятно иметь вас соседями! Идем же, Мэри-Ли!
Казалось, я бы должен был радоваться: я получил то, чего добивался, и миссис Уайтсайд как бы удостоверила подлинность того уныния, которое я почуял в доме. Но почему меня так растрогала мечта бедняги о счастливом бракосочетании дочери? Я так и видел этих супругов у подножия лестницы, только что завершенной по их заказу. Долорес, верно, играла в это время где-нибудь в уголке, на полу. А они стояли в обнимку и улыбались, подняв лицо к сводчатому окну, которое олицетворяло в их глазах благополучие, благопристойность и прочное счастье. Куда же оно девалось, отчего их простодушной мечте было суждено завершиться катастрофой?
Утром снова шел дождь, и кухарка вдруг объявила, что у нее сестра умирает в Нью-Йорке и что ей надо ехать домой. Ни писем, ни вызова к телефону, насколько мне было известно, она не получала, но тем не менее я покорно отвез ее на аэродром и потом без всякого энтузиазма поехал домой. Мне уже все здесь опостылело. Где-то я нашел шахматы из пластмассы и пытался обучить этой игре сына, но в результате снова с ним поссорился. Младшие дети валялись в постелях, читая комиксы. Я раздражался на всех и на все и решил — в интересах семьи — слетать денька на два в Нью-Йорк. Жене я соврал что-то насчет срочного дела, и на другое утро она отвезла меня на аэродром. Как хорошо было подняться в воздух и чувствовать, что тебя уносит из унылого Бродмира! В Нью-Йорке пекло, как в разгаре лета. Я просидел в своем служебном кабинете до конца дня, а потом зашел в один из баров, расположенных невдалеке от Центрального вокзала. Через несколько минут после меня в бар вошел Гринвуд. Мало что осталось от его романтического облика, однако я все же узнал его по сходству с фотографией из комода. Он заказал себе мартини и стакан воды, причем воду выпил тотчас, залпом, словно именно ради этого он сюда и пришел.
